За рождественский стол сели часов в пять, когда к Богодуховым пришли соседи — Григорий Цветков, невысокий, плотный мужик лет шестидесяти, и Галина Дмитриевна Крестовская, полнотелая, круглолицая, ни единой морщинки — разве скажешь, что ей за восемьдесят, о чем она сама известила?
Стол в горнице, накрытый роскошной льняной домотканой скатертью, блистал не только праздничной домашней стряпней, но и московскими разносолами. Цветков, радостно потирая руки, воскликнул:
— Давненько я не сиживал в таком продовольственном раздолье! Обжорный стол! Глазам пир! Андрей, ты с началом-то не затягивай, слюна набегает. Кто виночерпий? У нас на заводе, когда бригада на домашних застольях собиралась, всегда виночерпия избирали. Голосованием! Почетная должность.
— Коли почетная, мы ее вам делегируем, — откликнулся Донцов.
Цветков деловито потянулся за бутылкой.
— Сперва производим налитие заглавной рюмки. Закуска — куда вилка потянется...
Но Крестовская попридержала его:
— Праздник сегодня великий, Григорий. Надо порядок соблюдать. — И фистулой, грудным голосом начала нараспев: — С Рождеством! Со светлым днем. Рождество — сил небесных торжество. Распахните шире двери любви, надежде, вере. — Закончила тропарем: — Рождество Твое, Христос Бог наш, просияло миру, как свет разума.
Когда выпили за Рождество, за все хорошее, потом за знакомство, далее за удачный год поросячьего визга и даже за их благоутробие — хавронью, Крестовская, которая когда-то жила в Москве и работала в регистратуре Первой градской больницы, сказала:
— Я, как Мария Магдалина, притчей свою мысль изложу. К Рождеству это кстати. Больница наша была огромная, коллектив большой. Выступать к нам мно-о-го знаменитостей приезжало — через профсоюз. Это нормой считалось. Помню, пришел Михалков — мы в тот раз обхохотались, оченно остроумный. Басни читал. Одну его байку до сих пор помню. Говорил, как в Большом театре Сталин и его свита впервые слушали гимн СССР. Хор Александрова исполнил, все путем, а потом в узком кругу ужин. Михалков при Сталине робел, каждый тост до дна пил. Сталин и говорит: «Товарищ Михалков, много нэ пейте, с вами будэт нэ интэрэсно разговаривать».
Поняв намек, все рассмеялись, и виночерпий сказал:
— Ясненько, друзья-застольники, слегка притормаживаем.
Вера спросила:
— Галина Дмитриевна, почему из Москвы уехали?
— Дочь замуж вышла, в квартире тесновато стало, да и теща я никудышняя. Вот и купили здесь домик, уж лет двадцать. Окрестьянилась.
— А как вообще-то крестьянин теперь живет-поживает? Настроения вдоль или поперек? — поинтересовался Донцов.
— Да какие мы крестьяне! — воскликнул Дед. — Галина Дмитриевна, вишь, из Москвы. Гришка хоть и здешний, но чистый пролетарий, до пенсии на «Серпе и молоте» вкалывал. Да и мы с Антониной пусть безвылазно в Поворотихе, но скорее просто сельские жители.
— На «Серпе»? — удивился Донцов. — В каком цеху?
— На волочильном стане.
— На волочильном? Вот это да!
В памяти Донцова всплыло, как студентами их возили на «Серп и молот», именно в волочильный цех. Стан лохматых времен произвел на него особое впечатление, до сих пор в глазах стояла жуткая картина: из первой клети на стальной пол вываливался раскаленный докрасна страшный удав. Извиваясь, он полз по плитам, и его голову ловили клещами рабочие в брезентовых спецовках, заправляя в следующий волок. Оттуда змея выскакивала потоньше, но вилась заметно быстрее, ее снова ловили и вставляли в третий волок, обжимающий еще сильнее. А всего на стане шесть клетей, на стальной площадке змеями извиваются раскаленные ленты, выползающие из них с разной скоростью, — вернее, это одна лента, сперва толщиной в руку, она постепенно становится толстой проволокой, с палец, и, остывая, уходит на барабан. А между своенравными змеями мечутся, прыгают люди с длинными клещами, хватают их за голову, подтаскивая к следующему волоку. Больше одной заготовки бригада выдержать при таком темпе не в силах и валится на скамью рядом со станом. На ее место сразу встает другая смена. Хоккей! Смертельно опасный хоккей! Забыть такое невозможно.