Выбрать главу

Глаша глубоко вздохнула:

— Вот жизнь! За решение своих проблем приходится расплачиваться чужой трагедией. Так под луной устроено.

— Почему под луной, а не под солнцем?

— Да потому что это невидимые миру слезы. Несчастная у нас, Валь, профессия: знаем то, о чем лучше не знать, видим оборотную сторону жизни. Я от этого страдаю. Сегодня слабому лучше не жить.

Зная глубокие Глашкины миноры, Валентин вернул ее к прежнему вопросу: почему Подлевский именно сейчас так осмелел? Она ответила не сразу. Предложила:

— Давай-ка снова к могиле Льва Николаевича сходим. Около него думается масштабно, промыслительно. Священноначалием не обласканный, он думы даровитых людей России на новые высоты поднимает, такие дали прозрения открывает, что в бинокли не увидишь, — только сердцем, интуицией можно узреть. Помнишь ладью из его «Записок»? Гребцы-молодцы во всю силу на весла налегают, только сидят-то спиной по движению, куда ладья рвется, не видят. Курс подсказывает тот, кто на корме, кто в лица гребцов вглядывается и вперед глядит. А он увлекся, сам за весла сел, ладья еще быстрее полетела, в глазах гребцов горох и звездочки. Но некому теперь понять, что летит ладья на рифы, на камни.

— Гений! — негромко сказал Суховей. — Нынешний день предвидел.

— Гений-то гений. Но не все, что Толстым писано, — читано, лень в чащобу его языка лезть. А если читано, то не понято. Или понято совсем не так. Кстати, помнишь цитацию: «Внутри горы бездействует кумир»? Это Мандельштам, конечно, не про Толстого, о Ленине в Мавзолее. Но здесь, у могилы Льва Николаевича с его бессмертными провидениями будущего, эти строки тоже на ум приходят. По-крупному он сегодня бездействует. Чтут, но не читают, не понимают. И именно те, для кого его творчество — кладезь государственной мудрости. Какова ладья, а! Толстой-то увековечен, а творчество его изувечено, заслонено испражнениями креаклов, интернетным сором, литературным холопством, гламурной хренью. Цирк лилипутов, мечтающих о новой, европейской России — с вывозом сырья, но без культурного величия.

Они снова пришли к могиле великого яснополянца, долго стояли там в окружении могучего русского леса, вкушая духмяный запах трав, словно заряжаясь мысленной энергией, сгущенной в этом особом месте, где не угасает величья русского заря. Наконец заговорила Глаша:

— Вот я чистопородная татарка. Ты же знаешь, иногда в мечети хожу, халяльным побаловаться непрочь, нацию свою уважаю. Но для меня, как для тебя, жизнь — это Россия, только Россией оба живем, это и для любви нашей основа прочная, все вкупе и влюбе, строй души единый, чувства никогда не никнут. Такие великие символы, как Лев Толстой, Ясная Поляна, — я их воспринимаю своими, родными.

Но неожиданно, как часто с ней бывало, сменила тему, вернувшись к предыдущему разговору:

— Вот ты, Валя, задал вопрос: с чего это Подлевский вдруг осмелел, почему именно сейчас решил повторить криминальный маневр папаши, который, по всему, в девяностые крупно ураганил, крысятничал, скорее всего, мошенничеством? Подлевского твоего я в глаза не видела, личного впечатления не имею, хотя полагаю его подлецом расподлейшим. Вообще, этот тип с орнаментами новояза неинтересен, как говорится, не пёсий благотворитель с сорока парами штанов. Вот его жертвы — их жалко. Но их я тоже не знаю, это дело мимо меня плывет, а нас, как ты помнишь, учили в чужие передряги нос не совать. Здесь я только связная. Сперва, правда, погорячилась — как людям помочь? — сунулась было в реальный поток жизни, а теперь мысли на другой круг ушли. Лев Николаевич помогает над фактами возвыситься, весь небосклон взглядом окинуть, всю историческую ситуацию умом охватить. Ведь и верно, отчего Подлевский так обнаглел, что торопится повторить аферу девяностых? И тут как раз важно, что я ни его не знаю, ни бедолаг из нехорошей квартиры. Поэтому мысли не о нем, не о них, а о днях наших бренных. В голове крутится: почему сейчас? почему почти буквальный повтор? почему так схожи нюансы? Как писал Леонардо, «постигни причину!».

Глашей опять овладело раздумье.

— Нет, эта нехорошая квартира меня не щекочет, не в ней дело. Да ведь и Булгаков не жилищным вопросом увлекался, он выше глядел, до самых Истоков добрался. Вот это замах! И я сейчас дальше смотрю: замысел Подлевского — словно символ! А символ чего? Эта неразгаданность меня тревожит. Помнишь, во время пира мифологического на стене зажглись огненные слова: «Мене, текел, фарес»? Никто предостережению не внял, и все погибли. Подлевский с нехорошей квартирой — тоже «Мене, текел, фарес». Как разгадать предупреждение?