Впервые она увидела этого огромного добролицего человека утопающим в глубоком старом кожаном диване в заглавной комнате и поразилась исходившему от него обаянию. Несмотря на тучность — следствие долгой болезни, — манеры Саввы Васильевича были не просто энергичными, а стремительными. Его мобильники не утихали, а он еще успевал задавать Вере точные вопросы, выслушивать ответы и принимать наилучшие решения. Она много славного слышала о Ямщикове, читала его статьи, и он заочно выглядел в ее глазах незаурядной фигурой русской культуры. Но личное общение потрясло. Это действительно был великий человек, из тех особых, Богом отмеченных, чьи имена навсегда остаются в национальной истории. Благолепие!
А как он говорил!
Помнится, возник вопрос о главной и боковой линиях заказанной институтом работы. Савва хитровато глянул на Веру и сказал:
— К Петру Первому однажды пришли как раз с такой проблемой, конечно по другому поводу. Но спросили, спросили-то как? Скажи: отрубать ветви или положить топор на корни? Точнее суть не обозначишь, а мы мнемся вокруг да около.
И очень уж точно этот прямой, царский образный ответ отражал речестрой самого Саввы.
Вера была счастлива, что ей приходилось бывать в Доме Палибина и, пусть накоротке, общаться с Саввой Ямщиковым. Журфиксов здесь отродясь не было, люди, даже незнакомые, приходили в любой день, в любой час. Позднее Богодухова познакомилась с дочерью Саввы Васильевича — Марфой, своей сверстницей, женщиной не менее примечательной, чем ее великий отец, которая осталась на своем посту и после создания мемориального кабинета. Но не думала не гадала, что в Доме Палибина судьба преподнесет ей редкостный, исключительный, памятный подарок.
Однажды она пришла в реставрационные мастерские часа в три пополудни, и Марфа обрадовалась:
— Какая удача! Очень вовремя! Отец просил тебя спуститься вниз.
Из заглавной комнаты со знаменитым проваленным диваном, в котором, принимая гостей, утопал Савва, куда-то вниз вела темная крутая лестница, прикрытая шалашным козырьком, — обычно так обустраивают вход в подвалы. Вера осторожно спускалась по узким, едва освещенным ступеням, внизу повернула направо, и перед ней, словно в сказочном видении, открылась небольшая горенка. Горенка в подвале! Но так умно, искусно освещенная, что Вере от неожиданности показалось, будто это не подпол, а мезонин. В дальнем углу потрескивала поленьями печь-каменка, наверное, отапливая полдома, а остальное пространство занимал небогато накрытый стол с тесно сдвинутыми стульями. Во главе стола восседал Савва Ямщиков, а по сторонам — несколько буднично одетых мужчин в возрасте, приветливо кивнувших Вере.
— Прошу любить и жаловать! — громко произнес Савва, указал ей на единственное свободное место в конце стола. — Наш человек.
Вера испытывала глубокое потрясение. Первым из сидящих за столом, на кого она сразу обратила внимание, был великий русский писатель Валентин Григорьевич Распутин. В другом мужчине она, слегка приглядевшись, опознала великого русского танцовщика Владимира Васильева. Рядом сидел знаменитый литературный критик из Пскова Валентин Яковлевич Курбатов, близкий друг Ямщикова, — его статьи, смелые, нестандартные, она всегда читала с интересом, а лично познакомилась здесь, в Доме Палибина.
Первая невольная ассоциация, мелькнувшая в голове при виде этого удивительного созвездия талантов, банально уперлась в библейскую «тайную вечерю». Но, во-первых, был разгар дня, а во-вторых, ничего тайного, кроме этой подвальной комнатки, не указанной ни в одном путеводителе, здесь не было. Чувствовалось, эти великие люди не впервые собираются у Ямщикова и в этом необычном для современного обывателя старорусском печном уюте — в самом центре Москвы! — ведут беседы на волнующие их темы. Вера поняла: ей несказанно повезло, каким-то чудом, не чая этого, она оказалась за общим столом с выдающимися людьми современной эпохи, составляющими славу и гордость нашей культуры.
Кто-то вежливо положил на ее тарелку пару кругов любительской колбасы, кусок какой-то рыбы, однако она, душевно поблагодарив, не прикоснулась к еде. Ее внимание сполна поглотила застольная беседа, ее мозги, словно магнитофон, работали «на запись», пытаясь уловить каждое слово.
— Да, не в силе Бог, а в правде, — видимо, продолжая начатый разговор, говорил Курбатов. — Александр Невский словно сегодня вещает.