Менеджер собственной жизни, он относился к либеральным ценностям с философским равнодушием дворника, имея ясный критерий, по которому делил на своих и чужих ту часть человечества, которую мог объять умозрительно: отношение к Западу. Все либеральное, даже ахеджакнутое, в его понимании было прозападным, и этого достаточно. Так же он оценивал «прорыв в будущее», о котором талдычил Путин после выборов. Прорывом может стать «Брестский мир», идеология Кудрина, и тогда все о’кей, будет ему счастье. Но Подлевского не зря считали чуть ли не самой речистой, «перпендикулярной» головой на сходках в «Доме свиданий». Не углубляясь в теоретические изыски, он чутко улавливал галоп событий, дегустировал ароматы эпохи, умел сопоставить разнородные элементы жизни — редкость! — и его мнение зачастую перечило тривиальным взглядам просвещенных коллег, нередко арендовавших его мысли.
Наслаждаясь теплом, безветрием и весенней свежестью, он обдумывал спич о содержании новой эпохи, и его ум вдруг встревожило воспоминание о валдайской речи Путина, которая несколько лет назад не просто смутила Аркадия, а произвела в нем душевный переполох, породила предчувствие бунташных времен.
О, он очень хорошо помнил обескураж, охвативший его после валдайской речи! В тот раз Путин тоже говорил о будущем, однако в ином измерении — о традиционных российских ценностях, о сбережении идентичности в меняющемся мире. В ушах звучали короткие, гвоздями вбитые в сознание вопросы, озвученные Путиным: «Кто мы?», «Кем мы хотим быть?». Когда Подлевский читал ту речь, его бил легкий озноб от ожидания худых перемен. Движение вперед, говорил Путин, невозможно без духовного, национального самоопределения, а после 1991 года власть, государство, общество самоустранились от создания новой национальной идеологии, все, мол, отрихтует могучая рука рынка; но выяснилось, что идеология не рождается по рыночным правилам.
Врезались в память и другие пассажи. Путин говорил: идеология развития обязательно должна обсуждаться среди людей разных взглядов. Или еще: вместо оппозиции власти мы имеем оппозицию самой России, и с этим надо кончать, хватит самообмана, хватит вычеркивать из истории идеологически неудобные страницы, разрывая связь поколений... Перед глазами мелькнули утренние кадры ТВ: мавзолей Ленина наглухо задрапирован. Но воспоминания бежали дальше: Путин резко выступил против идущего с Запада однополого партнерства, против идеалов плотской любви, сокрушался, что мы сами чуть не поверили в западные бредни о том, какие мы плохие. Но вот оно главное и удручающее: он говорил о государстве-цивилизации, скрепленной русским народом, русской культурой, и снова — об идеологии национального развития, об упрочении национальной самобытности.
Подлевский глубоко вздохнул, закончив перебирать в памяти тревожную речь. В ту пору он считал, что особо важные слова президента — это зачатки национальной идеи, вексель, выданный обществу, народу; его-то Кремль оплатит исправно, Путин — из людей длинной воли; уж не вегетарианский ли Сталин? Не отбросит ли Подлевского на обочину жизни, где разносят пиццу и сами штопают носки? Но, сопоставив валдайскую речь с нынешними верховными камланиями, вздохнул снова — на сей раз с облегчением. Не только замаскированный мавзолей, но и вся верховная риторика бесконечно далека от смысла валдайской речи, которая выглядела теперь лишь невыцветшим куском обоев на месте бывшего портрета. Вопросы «кто мы?» и «кем мы хотим быть?» не ждут ответа — без шума и пыли они сняты с повестки дня. Хотел подтвердить свои выводы, но загнул только два пальца — во главе культуры прочно встали либералы, а диалога людей разных взглядов нет и в помине, — как вдруг явилась бесспорная мысль, объяснившая все и сразу: «Другой Путин!» Да, другой, с головой погруженный во внешнюю политику, в социалку; к осени раздумья патриарха о национальной идеологии осыпались, обнажив поеденный временем ствол патриотизма, да и он теперь скорее вербальный лозунг, нежели рабочий инструмент власти.
Аркадий в вихре умоверчения поднялся со скамейки, зашагал вокруг пруда, обгоняя прохожих. Конечно, перед нами «Путин 2.0»! Он не изменил мюнхенской речи, которую цитируют часто, однако в идейном смысле выглядит исчерпанным, замкнувшись на социальном контракте с населением, а теперь и на панацее цифромании, — оттого валдайскую речь не вспоминают, она испарилась с медийного поля. Подлевский хорошо помнил: на Валдае он говорил, что власть и общество боятся даже прикасаться к вопросам национальной идеологии, и это плохо. Но сегодня сам Путин предпочитает возить шайбу в «Ночной лиге», шарахается от идеологических тем. В Кремле — смысловая пустота, прикрытая информационным шумом и площадной скоморошьей отвлекающей веселухой для народа, пар уходит в показные инициативы, в дрыгоножество, рукомашество. Логика обстоятельств, как говорил не к ночи будь помянутый Сталин, оказалась сильнее логики намерений.