— Ты у нас как гегельянец — ни в чем совершенства не видишь. Лозунгами не дави. Кинь пример, чтоб яснее стало, о чем тоскуешь.
— Примеров мульён! Возьми зарплату учителей, которую Москва требует выше средней. Как ноне измудряются? Проще простого! Берут педагога на четверть ставки и платят семь тыщ. А в отчете-то полная ставка идет — двадцать восемь тысяч. И все в ажуре, не подкопаешься. Плавающий слой научился с Москвой в дёсны жамкаться. У себя за пазухой никто ничего не ищет.
Замолчали. Своими уральскими сказами, пересыпанными перчеными словечками, Жора бередил Добычину душу, каждый раз вызывая в памяти образ печальника Гамлета с его классикой: то ли «неладно что-то в Датском королевстве», то ли «какая-то в державе датской гниль» — в зависимости от перевода. Это чувство неясной угрозы было широко разлито и в московском управляющем слое. Словно грозовая туча на далеком горизонте, эта угроза погромыхивала и посверкивала то грядущим дефицитом пенсионного фонда, то неизбежным драматическим выбором макроэкономической стратегии, который не от хорошей жизни, прикрываясь державным блудом, малодушно оттягивает Кремль в надежде скрестить ужа и ежа.
Добычин знал, что теперь его очередь излагать Синицыну свои соображения, понимал, что в суждениях пойдет на политическую глубину, попытается на пальцах объяснить, почему игорный дом в убытке не бывает. Однако начинать не стал, опытным глазом засек легкую суету среди ребят из Службы. И верно, из охраняемых дверей выпорхнули две девчушки — прямые светлые волосы за спиной, белый верх, черный низ, в руках тонкие, элегантные кожаные чемоданчики с застежками «под золото». Они юркнули к пюпитру, заменявшему трибуну, положили на него бумаги и уселись в третьем ряду, у прохода, на заранее назначенных местах. Добычин понял: приготовления завершены. Шепнул Синицыну:
— Зачехляем гитары. Идут. Приветствуем стоя.
Процедура была хорошо знакома. Но на сей раз уютный зал позволял разглядеть детали, ускользающие в больших аудиториях. Путин сидел на невысокой сцене, в белом кресле. Внимательно, даже с пристрастием рассматривая его, Добычин пришел к выводу, что президент выглядит неплохо, во всяком случае следов утомления на лице не заметно, а макияжа, как бывает в иных случаях, нет. Удивило, даже поразило другое: слушая выступавших, Владимир Владимирович постоянно двигался. То перебирал носками и пятками ног, то разминал суставы пальцев, то дотрагивался до лба, до щек, словно его что-то беспокоило. Чувствовалось, он не вслушивается в говорение с трибуны, а полностью ушел в свои мысли, двигаясь в такт им.
А когда настало время, вышел к пюпитру, раскрыл заготовленный девчушками текст и без запинки озвучил — было ясно, видит его впервые.
«Конечно, — думал Добычин, — мероприятие важное, но рутинное. У них с Лукашенкой за кулисами свои тёрки, когда приходится включать мозги на всю мощь. А здесь... Фасад, сцена, ни экспромты, ни остротемье не запланированы. Привычный репертуар политической шарманки для наивной публики за стенами этого зала. Космических спутников делаем больше, чем в 1923 году выпускали тракторов, — вот и все доводы, они же вызовы».
Ситуация в целом понятна, объяснима. И все же настроение у Добычина было смутным — как вообще в последнее время. Эта нарядная дежурная сходка замороченных региональных баронов и высоких столичных чиновников являла растущую мощь пластичной, обволакивающей бюрократической элиты, которая даже президенту подсовывала то, что ему надлежит произнести. А какие цитаты из речи тиражировать по телевидению — это тоже будет решать окружение президента. Вдруг мелькнула неожиданная мысль: «Когда Путин начинал, в двухтысячном, у него была команда, которую окрестили питерцами. А сегодня команды нет — есть окружение». Эта мысль показалась Добычину столь важной, что он решил обязательно додумать ее на досуге.
Спросил у Синицына:
— Вечером занят?
Тот неопределенно пожал плечами. Ясное дело, провинциалу, часто наезжающему в столицу, всегда есть чем занять досуг.
— Сегодня у одного из думцев юбилей. Поедем, тебе будет интересно.
Когда вышли из «Экспоцентра», где гулял форум, на улице вдруг потемнело. Оглянуться не успели — налетел страшный, как потом выяснилось, исторической силы грозовой шторм, каких, по уверению синоптиков, не случалось в Москве полтораста лет. Черная туча зашла ниже высоток Сити, хляби небесные разверзлись. Это было жуткое зрелище, апокалипсис, ужас непроизносимый. Как писал классик, пожар во время маскарада. Ветер в клочья рвал нарядные флаги и перетяжки, валил бигборды, ливнёвки не справлялись с потоками воды, она по щиколотку затопила площадку между выставочными павильонами. Но самое гнетущее — эта жуткая иссиня-черная туча, низко, ниже небоскребов-тучерезов, висевшая над городом. Она пугала не только мраком, наступившим средь бела дня, но и своей небывалостью, невиданностью. Такие грозные, незаурядные, памятные взрывы стихии, да вдобавок внезапные, словно ниспосланные за какую-то провинность, с библейских времен рождали страх, трепет и дурные предчувствия, считались худым знамением.