Аморальный тип. В «Онегине» он нарочито выставил на всеобщее обозрение свой цинизм, бессердечие.
Пушкин кается, ага. Дружбы нет и той — это про дружбу«от нечего делать». Какая ж это дружба? Это оксюморон, живой труп.
Заметьте: это всё не Онегин говорит. Это Пушкин в «Онегине» о себе говорит.
Его отношение к дружбе видно из письма к младшему брату, которому он искренне желает добра.
Пушкин — брату Л. С. Пушкину
Осень 1822. Кишинёв
…Тебе придётся иметь дело с людьми, которых ты ещё не знаешь. С самого начала думай о них всё самое плохое, что только можно вообразить: ты не слишком сильно ошибёшься. Я хотел бы предостеречь тебя от обольщений дружбы, но у меня не хватает решимости ожесточить тебе душу в пору наиболее сладких иллюзий. То, что я могу сказать тебе о женщинах, было бы совершенно бесполезно. Замечу только, что чем меньше любим мы женщину, тем вернее можем овладеть ею.
Последний совет (брать женщин без любви) через три года полностью попал в IV главу романа.
И о дружбе мысли Пушкина через три года всё те же. Даже стишок написал.
(1825, в процессе написания IV главы)
Вот ещё лучше:
Называется «Приятелям», а начинается «враги мои» — дьявольски остроумно, особенно в глазах уязвлённых приятелей; «самое нельзя прелести» (Вяземский). Тем смешнее читать некоторые мемуары.
Никто не имел столько друзей, сколько Пушкин, и, быв с ним очень близок, я знаю, что он вполне оценил сиё счастие.
Весьма понимающий человек однажды написал:
«Чаще всего на пути его оказывались люди степенные, никуда не спешившие, злой рок сталкивал его именно с такими людьми. В основе подобных стычек лежало обыкновенно какое-нибудь злополучное проявление остроумия; ибо он от природы чувствовал непреодолимое отвращение к строгости. Не к строгости как таковой; когда надо было, он бывал самым строгим и самым серьёзным из смертных. Но он терпеть не мог напускной строгости и вёл с ней открытую войну, если она являлась только маской, прячущей невежество или слабоумие; попадись такая строгость на его пути под каким угодно прикрытием, он почти никогда не давал ей спуску».
Пушкину злополучное проявление остроумия аукалось горько. Задетые мстили ему как могли; порой жестоко.
Энгельгардт, директор Лицея, в своём дневнике охарактеризовал Пушкина (по-немецки) в 1816 году:
Его высшая и конечная цель блестеть и именно поэзией, но едва ли найдёт она у него прочное основание, потому что он боится всякого серьёзного учения и его ум, не имея ни проницательности, ни глубины, совершенно поверхностный — французский ум. Это еще самое лучшее, что можно сказать о Пушкине. Его сердце холодно и пусто, в нём нет ни любви, ни религии, может быть, оно так пусто, как никогда еще не бывало юношеское сердце. Нежные и юношеские чувствованья унижены в нем воображеньем, оскверненным всеми эротическими произведеньями французской литературы, которые он при поступлении в Лицей знал почти наизусть, как достойное приобретение первоначального воспитанья.
Это не доклад, не донос. Это дневник (найден случайно и до сих пор не весь опубликован) — значит, написано совершенно искренне. Тем более жутко читать не про хулигана, лентяя, неряху (то есть обычного подростка), а про небывалую гадину. «Его сердце холодно и пусто, в нём нет ни любви, ни религии, может быть, оно так пусто, как никогда ещё не бывало юношеское сердце». Это даже не характеристика, это эпитафия. Доктора в таких случаях говорят «безнадёжен». Мысленно директор ученика похоронил. Напрасно.