«Есть книга, коей каждое слово истолковано, объяснено, проповедано во всех концах земли, применено ко всевозможным обстоятельствам жизни и происшествиям мира; из коей нельзя повторить ни единого выражения, которого не знали бы все наизусть, которое не было бы уже пословицею народов; она не заключает уже для нас ничего неизвестного; но книга сия называется Евангелием, — и такова её вечно-новая прелесть, что если мы, пресыщенные миром или удручённые унынием, случайно откроем её, то уже не в силах противиться её сладостному увлечению, и погружаемся духом в её божественное красноречие».
…Расхожая отвратительная пошлость: мол, нравственность проповедуют лишь те, кто грешить уже бессильны: импотенты, старики. Всякая шваль твердит: «проповедники — лицемеры». Довольно одного Пушкина для уничтожения этой швали.
Проповедники нравственности — Пушкин, Толстой, Достоевский — не импотенты; наоборот, сладострастники. Собственная греховность толкала их не оправдывать грех, а ужасаться. При том, что и остановиться у них не получалось.
…Кошка не грешит, обезьянка бонабо (любимый нравственный ориентир популярных проституток) — не грешит.
Юноша вроде бы грешит, ибо с детства знает (ему читали, водили в церковь, и теоретическое понятие греха ему известно, но не определяет поведение и не вызывает раскаяния). Но потом, почему-то прорастает изнутри. У некоторых.
«Молодой Пушкин знал о целомудрии не больше, чем обезьяна о симфонии. То есть слышал, конечно, но симфонии не находят понимания в обезьяннике». Эти две фразы в III части нашего романа о поэме некоторые читатели восприняли как оскорбление любимого поэта. Но это был намеренный приём, не раз нами здесь использованный, — скрытая (раскавыченная) цитата, должная вызвать эмоциональный всплеск: недоумение, гнев. Значительно позже читатель узнаёт смысл сказанного.
Бывает, человек низкого нравственного уровня попадает в круг, где люди и лучше и мудрее его, и он учится их системе ценностей. Со мной так и было. Когда я поступил в университет, я был настолько близок к полной бессовестности, насколько это возможно для мальчишки. Высшим моим нравственным достижением была смутная неприязнь к жестокости и к денежной нечестности; о целомудрии, правдивости и самопожертвовании я знал не больше, чем обезьяна о симфонии. По милости Божьей я встретил молодых людей (из которых ни один не был верующим), в достаточной мере равных мне по уму, — иначе мы просто не могли бы общаться, — но знавших законы этики и пытавшихся им следовать. Их суждения о добре и зле сильно отличались от моих, но мне не пришлось называть белым то, что я прежде назвал бы чёрным. Новый нравственный кодекс не воспринимается как простая противоположность прежнему, хотя они и впрямь противоположны. Мы точно знаем, куда идём; мы знаем, что новые ценности много лучше скудных проблесков прежнего нашего добра, но связаны с ними и как бы продолжают их. А главное, узнавание этих ценностей сопровождается стыдом и ощущением вины…
ХCVII. Верная жена
Взгляд Пушкина на супружескую жизнь менялся. В Первой главе читаем:
Это об Онегине: ему скучно, он хандрит… Но за портретом героя видим важное: «верная жена» здесь совсем не положительная характеристика. Даже не безразличная, а плохая! Она равна скуке и хандре.
В начале Четвёртой главы Онегин отказывает Татьяне:
Родная семья решительно избавила Пушкина от желания семейной жизни. Детство было ужасно…
Тогда же, в 1825-м, одновременно с Четвёртой главой он пишет «Нулина». Там тоже замужняя дама отказывает заглавному герою. Даже бьёт по морде за робкую попытку прикоснуться к… То есть реагирует правильнее, чем даже Татьяна. Вот только верность там не ночевала. Там измена — повод для веселья.
В конце Четвёртой главы Пушкин сам о себе говорит, что враг брака:
Автор Восьмой главы думает радикально иначе: верная жена — величайшая ценность наравне с честью. Тем более, что вторая зависит от первой.