— Верно ксендз наш с амвона говорит: где ваше богатство, там и ваше сердце. А мы только и знаем, что день и ночь о деньгах печемся, в то время как все помыслы должны быть к богу обращены, поскольку он и есть единственное и самое большое богатство, — покачала головой крестная Ваурувене и, пошарив за пазухой, сняла с шеи туго затянутый мешочек с бумажками, сшитый из прочной, новой холстины.
Винцас мог надеяться на самое невероятное чудо, даже на то, что во время его обручения с Уршулей сам святой Августин попиликает с небес на скрипке, но только не на то, что кто-то нежданно-негаданно, добровольно, собственноручно протянет ему деньги или, откатив в сторону громадный валун, покажет заколдованный клад: бери, это твое. Винцас ошалел от радости и продолжал держать в протянутых руках мешочек.
Старичков обрадовало произведенное ими впечатление.
— Бери, бери, сделай милость, под свою опеку. Здесь, правда, не так уж много, на твое имущество побольше нужно, однако на завершение работ должно хватить. Каких только небылиц мы не наслушались про свое добро, еще кто-нибудь захочет присвоить себе, нас обидеть. А так нам обоим спокойнее. Бери, цыпленочек! — говорили они, любовно поглаживая Винцаса по плечу, по лицу.
И только тогда Винцас бросился целовать старикам руки, осыпал поцелуями их сморщенные лица, бормоча ласковые слова.
— Никак сам господь бог послал мне вас, как Товию Рафаила![22] Нет! Здесь не обошлось без божьего провидения, и все для того, чтобы я шагу не сделал с родимой земли, чтобы и сам я, и мои дети, и внуки остались в Жемайтии, там, где мне жить милее всего, где родительские могилки, где к тому же есть вы, такие добрые, мои крестные… Нет, нет! Как же мне отблагодарить вас?
— Ну-ну, детка, продолжайте-ка лучше сейчас с Онте свою работу да никому не проговоритесь, что за домовой тебе деньги приносит. Пусть все вокруг думают, что мы по-прежнему скаредничаем, трясемся над своими сокровищами. Пусть только всевышний да вот Онте знают наши условия и пусть один бог требует от тебя отчета.
Винцас снова бросился целовать старикам руки, стал ластиться к ним.
— Родители мои разлюбезные! Иначе я вас теперь и называть не буду. До последнего грошика с вами рассчитаюсь и добрые проценты выплачу, еще при вашей жизни — да и отчего вам не жить в довольстве? — а не то после смерти. А похороню я вас по-королевски, панихиду закажу с долгими псалмами, со всеми полагающимися регалиями, венцами, трубачами, а затем будем отмечать седьмины, тридцатины и годовщину. А на могилке поставлю красивый камень, шлифованный, равного которому не будет на всем кладбище. Можете мне поверить. — И он так искренне стукнул себя кулаком в грудь, что ему и впрямь трудно было не поверить.
— Ну ладно уж, ладно. Мы на тебя полагаемся, как сказал, так и сделаешь: ты ведь не то что иные. Пошли-ка, мать, домой, весу в нас убыло, так что можем больше не бояться. Отныне и в костеле сможем дольше побыть, ведь не нужно будет выбегать, чтобы проверить, целы ли денежки, раз не при нас.
— Постойте, я еще не кончил. Я на свете один как перст. И вы оба тоже. Так чего ж нам отдаляться друг от друга, коль скоро сердца купно быть хотят? Я ведь позаботился, чтобы у меня под старость тоже было свое помещение в доме. Но пока она придет, чего ж ему пустовать-то? Вот вы и приходите ко мне доживать свой век со всем своим пожизненным доходом и будете сами себе господами, и к тому же с моей солидной надбавкой. Вот была бы благодать, коли б вы меня на женитьбу благословили и встретили, как самые настоящие родители!
— Ладно уж, ладно. Хороший ты парнишка, сердце у тебя доброе. Только закончи сначала стройку, а там поглядим, может, и столкуемся.
Так произошли кое-какие жизненные перемены. Старики Ваурусы в приподнятом настроении уходили каждый день из дому к утрене и возвращались после полуденной службы, когда уже давно пора было завтракать. Это не укрылось от взоров домочадцев и всей деревни.
Однажды старичок Ваурус поймал Винцаса на стройке и расплылся в такой плутоватой улыбке, что в его беззубом рту можно было целиком разглядеть язык.
22
Рафаил (бог-исцелитель,