Избенка Пукштасов была такой же убогой, как и остальные. Двумя крохотными, о четыре стекла, квадратными оконцами, прорубленными по обе стороны красного угла, глядела она во дворик и на улицу. Правда, было еще два. Но они представляли собой скорее не окна, а проемы, где эти окна когда-то прорубили, поскольку их заколотили досками изнутри, чтобы не выстуживать избу. Эти оконца были вчетверо меньше нормальных окон, поэтому и назывались они подслеповатыми, иными словами, смахивали на кривой глаз слепого. Проку от них не было никакого, и трудно теперь угадать, для чего их прорубили, — одно напротив чела печи, другое над кроватью. Разве что как рудиментный остаток старины.
Пол был глинобитный, утрамбованный. Когда куры, которых зимой обычно держали в подпечье, поднимали с голоду невыносимый переполох, их выпускали оттуда покормить. Они находили на полу горстку зерна, крошеную картошку или мякинный хлеб, здесь ждала их и другая необходимая подкормка — известка, это чтобы яичная скорлупа была тверже. Вот и долбили они клювами пол, делали в нем ямки, а затем, улегшись в эти углубления, елозили в них, спасаясь с помощью пыли от донимающих их куриных вшей. Только наторелый человек мог пройти по такому полу не споткнувшись.
После мытья посуды женщинам не во что было выливать помои. Каждый раз, когда помоев набиралось много, их выносили наружу и выплескивали прямо с порога во двор. Когда же требовалось вымыть только тарелку или какую-нибудь мелочь, то открывать дверь каждый раз было лень, особенно в стужу, и грязную воду выплескивали прямо на пол, чтобы рыхлая, неутрамбованная в ямках земля не пылила. Стоявшие в избе чугунки с питьевой водой или едой были без крышек, так что можно себе представить, каким прелым и сырым был воздух. От этого окна летом покрывались отвратительными потеками, из-за чего прогнивали рамы и стекло держалось неплотно, а в образовавшиеся щели проникал холод. Зимой окна затягивало мохнатой, заиндевелой щеткой, и они не пропускали свет. Глинобитная печь растрескалась от жара, и сквозь трещины виднелось пламя. Оно вырывалось из печи, взметаясь прямо к потолку, над кожухом, где лежали сложенные для просушки поленья. Дрова нередко загорались, и их приходилось сбрасывать. Прозевал — и занималась изба, а то и вся деревня в пепелище превращалась. И тогда люди ставили избенки еще неказистее прежних.
Северия у себя дома лоск не наводила и не любила его той любовью, какой положено любить место, где ты родился. Она была единственным человеком, тянущимся к удобству, красоте. Родная избенка всего этого дать не могла, как, впрочем, и девушка ей. Не под силу было одному человеку одолеть установившийся уклад.
— Где бабы кухарничают да полощутся, не до порядка, — находили оправдание мужчины.
— Где мужики работают, строгают да веревки сучат, до веника руки не доходят, — оправдывались женщины.
И все успокаивались, смиряясь с тем порядком, который есть, и не подозревая, что жить можно и получше.
В конце концов изба была только местом для готовки и какой-либо работы, ну как, скажем, прачечная или молотильный овин. Все дни напролет семья находилась на дворе. Отец с сыном на пашне, батрак с девкой в поместье, мать с дочерью в чулане, на скотном дворе, в огороде. Последним — только успевай поворачиваться, вихрем крутились они по дому. Разве тут до чистоты да порядка? Трудились в поте лица от зари до заката, а то и до рассвета. Работы — непочатый край.
И если насчет чистоты у женщин находились отговорки, то насчет лепоты — дело другое: они, сами того не замечая, тянулись к красивому. И уж свой-то закуток убран был красиво, а значит, и чисто.
Если стол, лавки, окна и подоконники Северия мыла всего лишь несколько раз в году, то двор она подметала каждую субботу, и было там обычно чисто-пречисто, не так, как в доме. А что тогда говорить о приклети с одеждой, за которой следила она одна. Даже камень-приступок сиял белизной, и не было даже намека на то, что по нему ступали грязными или хотя бы пыльными ногами.
— У тебя такая чистота, что и ступить боязно, — говорили, бывало, озираясь по сторонам, заглянувшие к ней в гости подружки: нет, они ничего не искали, поскольку знали тут каждую вещичку, просто тешили глаз. Гладко оструганные и плотно пригнанные доски пола и потолка. На стенах и на полу ни пылинки, под притолокой и по углам ни паутинки. По стенам, где не навешена одежда и не прибиты полки для рулонов полотна, висят пять графических картин: страдания Христа, благословение дому сему, св. Георгий спасает королевну, святая Бригитта и еще что-то. Святой Георгий в шляпе, украшенной пестрыми страусовыми перьями, которые могут быть только плодом воображения художника. Все картины заключены в хорошо сохранившиеся рамы и круглый год украшены цветами. В каждый промежуток между балками и стеной засунуты травы или букетики, освященные или неосвященные. А посередине комнаты нарядно желтеет большой соломенный «палисадник»[5], свисает с потолка изображение «святого духа» в виде голубка, сделанного из гусиного яйца. Поставец и сундук искусно разрисованы желто-зелеными цветами. Даже спинка единственного в доме стула изукрашена резьбой и затейливыми отверстиями. Пол, и тот усыпан измельченным аиром, издававшим резкий, но приятный запах. Было уютно, как в спальне горожанки, отличающейся утонченным вкусом. Неприютно чувствовали бы себя здесь разве только мужчины. Но для них тут не находилось места: они сюда не заглядывали.