Тайна не могла долго оставаться нераскрытой. На гумне была обнаружена картофельная кожура, а в печурке — еще не остывшая зола. Всем стало ясно: картошку пекли и ели с хозяйкиным маслом те, кто оставался дома. Однако, ко всеобщему удивлению, Довидене примолкла и прекратила дальнейшие поиски.
Дядя проявил смекалку — раз он не вор, то и ни к чему ему заметать следы. Коль скоро всплыло наружу, то так тому и быть. Ведь он не кого-нибудь — ребенка кормил. Пусть-ка его досыта дома кормят, тогда и картошка не потребуется. Однако и он взял за правило ни перед кем на старости лет не унижаться. Потому-то отныне Раполас смело намазывал на хлеб оставшееся от гостя масло даже в тех случаях, когда Адомукаса не было дома.
Но вот однажды он взял масло из миски, которую обнаружил в поставце, и вскоре почувствовал дурноту, схватило сердце, накатила ужасная слабость. Гейше промучался до прихода родни. Побежали за ксендзом. Тот приехал как раз вовремя: успел причастить его и немного погодя закрыл усопшему глаза.
Дядя-приживальщик, Раполас Гейше из деревни Гейшяй, бывший распорядитель имения Савейкяй, приказал долго жить. Он отведал мышьяка, приготовленного для травли мышей…
Стоило дяде-приживальщику внезапно захворать и домочадцам на всех парах помчаться за ксендзом на самом добром коне, как на дом Гейше неслышно опустилось привидение. Черной-пречерной летучей мышью-нетопырем распростерло оно над ним свои перепончатые крылья и пронзило недвижным взором насквозь крышу и потолок дома. Все, кто там находился, почувствовали, как фосфоресцирующие, будто у кошки в темноте, глаза пристально вглядываются в совесть каждого. И не разберешь, пугали или вселяли бодрость эти холодные, безжизненные очи; ясно было только, что они как шилом протыкали людей, что из них, словно из туго натянутого лука, вылетали стальные стрелы, от которых никто не знал средства защиты. Такое чувство владело всеми.
Тело Раполаса остывало, предоставленное само себе. Ксендз вошел в горницу и без сил опустился в конце стола. Хлебосольная хозяйка тут же кинулась готовить ему закуску. Выставила на стол вкусный хлеб, свою знаменитую топленую сметану и даже полбутылки «разбавленки». С обычным проворством носилась она то к поставцу, то к горшочку, выбегала за дверь, минуя усопшего, а призрак тем временем все видел и провожал ее взглядом.
Под конец, пробегая мимо покойника, Довидене вдруг обняла его за шею и запричитала:
— Деверек мой, божье деревце! И на кого ж ты нас так скоро покинул? Или наш белый хлебушко тебе приелся? Или обид от нас ты натерпелся? Иль не ходила за тобой пригожая женушка? Прости меня, деверек, если я и согрешила! Прости, бедняжка, если чем не угодила!..
— Юргис, Пране! Плотнику дали знать, чтобы гроб сколотил? Сбегай сам, Юргялис, а не то, как обрядим, положить некуда будет… — мигом забыв о покойнике, обратилась она к батраку и работнице. В глазах ее не было слез, которые можно было предположить, слыша ее горестные стенания; даже голос казался лишенным чувства — в нем слышались лишь беспокойство и огорчение.
Ничего не сказав в ответ, наемные работники исчезли, сопровождаемые взглядом призрака.
— Отведайте моей сметанки, ваше преподобие! Ведь знамо дело, по дороге домой растрясет, — приглашала она ксендза. Но тот даже не шелохнулся. Мучимый сердечной болью, он сидел в конце стола, не говоря ни слова, и, как тот исполинский нетопырь над домом, глядел перед собой стальным невидящим взглядом, а может, видел более, чем остальные, внутренним взором. И только опущенные уголки губ да морщинистый мешок под левым глазом выражали горький укор.
Ах, как неловко чувствовала себя Довидене, мельтешащая у него перед глазами… Она нервно суетилась, бегала, как наэлектризованная. И чего расселся, коли крошки в рот не берет? Отправлялся бы восвояси, как положено, коли со всеми своими делами управился… Так нет же, сидит как истукан и видит то, чего другие не видят. Будто недостает ему чего-то. Услышав причитания хозяйки, он встрепенулся и лишь тяжело вздохнул.
Один Адомукас не чувствовал присутствия призрака, не понимал, что и почему тут приключилось, чего ради взрослые так поспешно послали за ксендзом, зачем тот сюда приехал и почему матушка, которая обычно попрекает-шпыняет дядю, сейчас обнимает его за шею и причитает, хотя и не плачет. Адомукас слушал жаркие причитания матери и не чувствовал слез в ее голосе, эти слова не брали его за душу. Оттого он и не горевал, а лишь таращил от любопытства глазенки да путался под ногами у взрослых, как заблудившийся щенок, заглядывая в глаза то одному, то другому и не находя в них ответа.