– А что, голова здесь часто бывает?
– Ну как… Случается. Вообще Сам в любой угол заглядывает, если думает, что есть надобность. Не то, что прежний. Тот носа не казал до поры, пока уже поздновато не стало.
– А почему стало поздно? – не понял Куликов.
– Не слыхал еще? Убили его три года назад. Его и всех до единого, кто в доме был, даже малых детей. Вот тогда город вверх дном стоял!
Куликов вспомнил взорванный экипаж прокурора, который осматривал на прежнем месте. Вздохнул. В последние годы такое случалось все чаще.
– Нашли виновных?
– На следующее утро поймали. Политические, ясное дело – кто ж еще такое творит? Сам-то и схватил девку, что все затеяла. Она в Старом городе скрыться, видишь, хотела, а у него там лавка. Пока в охранке сидела – язык себе отрезала, чтобы лишнего не разболтать. Так и не узнали ничего толком, хотя кто сюда только ни приезжал. Как немую допросишь? Писать тоже не могла, хоть и грамотная. Ладони правой почти начисто не было, там уж черт разберет, отчего.
– На каторге?
– Вздернули. И саму, и сообщников, которые ее признали. Прямо тут, не повезли в Петербург… Петроград, то бишь. Не послушаешь его? – вдруг сменив тему, дежурный кивнул на лавку. Там дремал, натянув на глаза картуз, то ли ремесленник, то ли мастеровой. – А то все провоняет.
Куликова ждали рука в мертвецкой и семь трупов на берегу. Но дежурный уже позвал:
– Эй, ты, иди сюда! Гаврила, растолкай его, что ли.
Спящего толкнули просители. Тот дернулся, картуз свалился на пол. Поняв, что его зовут, выдернул из-под лавки сверток и встал.
– Что у вас?
Сопя, мужик положил сверток на стол дежурного – он брезгливо скривился – и принялся разматывать. Показалась отрезанная чуть ниже локтя рука.
– Вот, в колодце… В квартале мастеровых.
– Собирайте, пойдете со мной.
Ключ от мертвецкой не понадобился: эксперт Морозов вернулся. Вечно пьяный, в грязном фартуке – Куликову он напоминал мясника – медик резко поставил на стол склянку с желтой жидкостью. Хорошо, что плотно закрыта – не то расплескалась бы.
– Глядите.
На дне ожидаемо лежала рука.
– А у тебя что? – Свиридов подошел к соседнему столу, на котором ремесленник снова развернул свои тряпки.
– Ногти какие – непростой был, – медик прикоснулся пинцетом. – Тоже чуть больше суток. С виду-то как похожи – как бы не один труп. Но на глаз не ручаюсь, уж больно раздуло.
– Надо сходить в квартал мастеровых, – предложил Свиридов. – Вдруг и голову там найдем. Куда проще будет опознавать.
***
Когда вернулись в лавку, отец совсем напился. Швырялся мебелью. Царевне досталось, и Немой тоже выхватил подзатыльник. Потом отец велел всем проваливать.
Немой залез под стол в своей комнате. Да только какая она своя? Чужая, до сих пор непривычная – он отродясь угла не имел. Слишком большая для одного. На кровать залезешь – и как на ладони. Под столом надежнее. Можно плакать.
Немой и плакал. Веселый Сухарь всегда был рядом. Отец, конечно, тоже рядом, но это не то. Его нужно бояться – его все боялись. А Сухаря – нет. Нестрашный он, с ним спокойно.
Всхлипнув особо громко, Немой растер слезы по горячим щекам. Небось, вся рожа распухла. Отец бы видел – точно убил бы.
Дверь скрипнула. Шаги Царевны.
Он задержал дыхание, притаился.
– Немой, ты здесь?
Раньше, когда он был маленьким, она читала ему странные сказки, а холодными ночами брала в постель. Целовала в макушку, гладила по волосам.
– Я всегда буду с тобой, – говорила.
Обманула. Немой ей совсем не нужен – иначе не била бы на людях. Даже отец так не делал.
– Немой, выходи…
Красивый голос – глубокий, низкий. Когда она пела, все замолкали, замирали и слушали. Наверное, даже часы не шли.
Царевна села на пол, а потом зашуршала: легла. Шмыгнула – тоже плакала. Видно, и ей жаль Сухаря.
А Немой хотел бы разучиться жалеть. И его пусть никто не жалеет. Иначе он к ним привыкал – а они как будто того и ждали. Сразу же исчезали. Все.