– Сонечка… – теплая ладонь коснулась лба, заправила за ухо волосы. – Ты поправишься, обещаю. Помнишь, когда ты была маленькой и болела, то спрашивала меня – «мама, буду ли я здорова»?
В темноте лица почти не видать, но, судя по голосу, мать улыбалась.
– Нет, не помню.
– Ну, это и неважно. Все будет хорошо, моя маленькая. Теперь все точно будет хорошо. Пока жив дядя Николай, у нас все пойдет по-прежнему, а потом… Ну, и потом мы тоже что-нибудь придумаем. Главное, что вы оба опять со мной – и ты, и Павлуша. А деньги… Я ничем не могла помочь тебе, когда они у нас были. Я ведь – никто. Я просто женщина. Я не могла повлиять ни на твоего отца, ни на деда. Они решили иначе. Они думали о глобальном, для них было много гораздо более важных вещей… важнее, чем моя дочь. Господи, как я благодарна тебе за эту возможность. Никогда не устану благодарить. Только ты знаешь, что я пережила за все эти годы… – она всхлипнула и замолчала.
– О чем ты? – встряхнулась Царевна. – Что значит – «были»?
– Твой отец ничего нам не оставил. Не спрашивай, почему – я не могу этого знать. Он, конечно, остается твоим отцом, и, поверь, он любил тебя. Но он не только отказался от доли в заводе – он передал все свое имущество не нам, а брату. Возможно, виной тому эта китайская… Неважно. Нам остается надеяться на дядину доброту. А иначе – пойдем мы по миру. Впрочем, бывают вещи и хуже, дочка. Уж это испытание мы, с помощью божьей, как-нибудь переживем.
Царевна не могла в полной мере даже понять то, что услышала. По крайней мере, прямо сейчас.
17
Чен долго отказывался признаваться, отчего на нем лица нет. Кое-как удалось вытянуть – и это был такой ответ, которого Червинский услышать не ожидал ни при каких обстоятельствах.
– Ты точно не ошибаешься? Мог и напутать чего в темноте. Или просто мне врешь.
– Нет, хозяина! Я точно говорить!
Остаток ночи Червинский провел за своими бумагами, чертя линии, надписывая вопросы и изо всех сил стараясь при этом оставаться таким безучастным, каким только мог.
Картина, между тем, собиралась сама собой и без малейшей натуги. Оставались разве что кое-какие пробелы в мотивах. Причины, по которым Свиридов, дважды отказавшийся от наследства, все же принял в итоге мученическую смерть – но при том и не сразу, а время спустя, по-прежнему оставались неясными. Здесь, в отличие от схемы, избранной убийцами, голову напрячь приходилось. Однако усилия прошли даром: не хватало какого-то значимого фрагмента.
Впрочем, Червинский продолжал ломать голову и после того, как осознал тщетность. Хорошо знакомый процесс обдумывания преступных помыслов и поиска вариантов помогал немного отогнать, притупить то гнусное чувство, который уж день подряд терзавшее душу и усилившееся со вчера.
Проклятый Бирюлев! До его вмешательства Червинский еще рассчитывал выпутаться из осложнения с Легким, да еще и постараться оставить все в тайне. Хозяин города, при всех его недостатках, буйным нравом не отличался и склонялся к голосу разума. Если у него не имелось веских причин, то он не стремился создать проблемы, предпочитая держать наживку насаженной на крючок. Но Бирюлев – в чем он, черт его подери, вообще обвинял Червинского?! – сделал все возможное для того, чтобы замысел потерпел крах. Помешавшийся Куликов вряд ли удержит язык за зубами, хотя Червинский и постарался, как мог, обезопасить себя. Рассказал Алексу и про визит Бирюлева, и про его неясные обвинения, и даже про то, что вовсе не он убил сестру Куликова – упустив, конечно, ту часть, которая касалась дочерей и сговора с Легким. Однако тешить себя надеждами бесполезно: в тот момент Алекс больше не мог ничего понимать. Глядел сквозь Червинского жуткими глазами, залитыми сверх обычного кровью, скаля зубы, а потом, не дослушав, сорвался с места – вымещать зло на невинных.
Надо благодарить уже и за то, что он смог хотя бы сдержаться и не тронуть сыщика – само по себе это редкость. Однако, узнав обо всем, он, разумеется, даст себе волю. И тут уже вопрос, кто первым доберется до дочерей: он или Легкий. Впрочем, Червинский об этом уже вряд ли узнает.
На рассвете, откинув ручку и отодвинув бумаги, сыщик долго растирал уставшие глаза кулаками, а затем принялся тормошить Чена: