Однорукий стриженый дядька помнился очень смутно. Тощий и длинный: в верхних комнатах старого дома задевал головой потолки. Он звал сынком и Петрушей. Трепал по голове, спрашивал, как дела. Садился рядом, смотрел на Немого и плакал, точно ребенок. А потом умер. Исчез.
Девка – худая, ласковая. От нее пахло улицей – пылью и солнцем. Немой уже не мог представить лицо, но пока не забыл, как сидел на ее коленях, прижимаясь к плоской груди, как возился на кухне у подола. Девка смеялась и угощала то леденцом, то яблоком. Что-то случилось. Ее не стало.
Маленькая старуха – тоже смутная тень. Шептала, крестила, водила в церковь, жаркую от свечей. «Внучок», – говорила. «Сгубили внучка». Исчезла.
Еще был дядька Колесо, весь скрюченный. Он рассказывал Немому истории, что заслушаться. А игрушки вырезал – такие и в лавке не купишь.
О нем отец запрещал и думать. Звал предателем.
Отец всегда оставался – но он-то и не жалел.
Он учил. И, в отличие от школьных, его уроки нужно знать. Немой каждый раз в том убеждался, когда решал поступить иначе: ничего хорошего не выходило.
Да хоть вчера. Был в классе такой мальчишка – Ванька Карасев. С ним за парту посадили. На перемене Немой стащил у учителя ластик и не удержался – показал добычу соседу. Тому понравилось – палец большой поднял. Как урок начался, учитель ластика хватился. Орал, стучал указкой, обещал всех оставить после уроков, если никто не сознается. Так Ванька встал да на Немого и указал. А ведь отец говорил – не болтай лишнего.
Учитель – старая крыса – подошел, да как влепит Немому по пальцам линейкой. Тут он и не стерпел – ответил. А после мало того, что вся поганая гимназия наорала – так и Царевна побила.
Мысли о школе высушили слезы. Ну, ничего – Карась свое еще получит.
Немой выглянул из укрытия. Царевна свернулась клубком на полу. Дышала ровно. Задремала.
Он вылез, прокрался к двери. Шмыгнул из комнаты. Прислушался: тихо. Дом, как всегда под утро, накрыл сон.
Немой пробрался по коридору в дальнюю комнату. Там хранилось оружие. Ящики, стволы, коробки с патронами – все вповалку. Надо быть осторожным: неловко наступишь – развалится с грохотом.
Конечно, отец разозлится, если взять что без спроса. Но ведь ему сейчас не до Немого – может, и не узнает.
Винтовки, ружья. Их пока не удержать. Сухарь как-то раз дал выстрелить, так Немого отбросило – упал на землю плашмя. И Сухарь, и видевший все отец долго смеялись. А потом отец учил стрелять из браунинга. Тот маленький, легкий – другое дело. Уж тут Немого хвалили.
Дальше – ящики с коротким оружием. А вот и цель – шкаф, куда накануне Монета на глазах Немого сунул заряженный револьвер. Если тот никому не понадобился... да, он здесь.
Немой сунул его за пояс, как взрослый, и вышел.
***
Труп без руки прибило к берегу – чуть поодаль от того места, где стирали.
Там он и остался дожидаться рассвета.
3
Вода в колодце, незаконно огороженном плотником, пахла прескверно.
– Уж неделю разит не пойми с чего, – сетовала хозяйка.
Однако на дне полицейские ничего не нашли.
Не принес результатов и обход квартала мастеровых. Люди там жили разговорчивые, охотно делились и заботами, и опасениями. Куликов узнал, что к лету в канавах расплодились полчища крыс, подмастерье бочарника промышляет кражами, а владелица местных номеров безнравственна. О чем мастеровые не говорили, так это о расчлененном трупе.
В итоге чиновников так и не опросили: когда освободились, городская управа закрылась.
– Иди в участок и займись бумагами, а я на берег, к тем семерым, – предложил Свиридов.
Уставший Куликов охотно согласился, рассчитывая застать Ерохина – получить назначение из первых рук, и, по возможности, обсудить детали дела. Не вышло: начальник уже уехал.
Куликов быстро закончил работу и ушел домой. Лег спать раньше обычного, но заснуть не удавалось. Перед глазами мелькали лица. Черное от грязи и горя – докера. Заостренное, треугольное, походящее на кошачье – сварливой плотничихи. Свиридова – серое, тусклое, знающее десятки разных видов улыбок. Вот эта – особая, понимающе-фамильярная. От нее Куликову не по себе.