Он егозил, дергался больше прежнего – крутил в руках пепельницу, стучал пальцами по стакану, теребил взятые со стола карты.
– Вопрос в цене. Всегда в цене.
– Похоже, в хорошей. Мне пришлось порыться, прежде, чем следы нашел.
И все. Как-то маловато, чтобы к Легкому заходить на рассвете.
Верно, знать прошлое ищейки полезно – хороший крючок. Да только было что-то за той назойливостью, с какой Соловей показывал, что всему виной этот легавый.
– Вот что, Соловей. Загляни-ка сегодня к Приглядчику, помоги ему, в чем скажет, – велел тогда Легкий. Вовсе не затем, чтобы сейчас слышать вот это «не помню».
На то имелись три причины – две больших и маленькая. Первая – в том, что сомнения в Соловье он пока вслух озвучивать не собирался. И Приглядчику тоже не стоило так поступать, но если бы вдруг все же надумал, то люди Легкого ему бы не поверили. Вторая – хотя Соловей бы в откровения, конечно, не пустился, но и скован бы не был: нет у них с Приглядчиком особых точек пересечения. Из случайных слов и поведения в минуты, когда рядом нет Легкого, можно много чего понять. А третья – почему бы по случаю не узнать, в какое дерьмо на сей раз влез Приглядчик? Его-то слова хорошо путали, а не проясняли – тут он мастер.
– Соловей пришел днем. Выглядел уставшим, жаловался, что день суматошный. Он говорил, что с утра долго был на убийстве, а сразу после – у Алекса на похоронах.
Значит, у Алекса.
Нет, с порывами разнести все к чертям надо бороться. Ни к чему лишняя суматоха в городе. Придется – как бы сама мысль о том ни бесила – понять. Пусть поступок и глядится безумным, а причина точно есть. И Легкий должен ее увидеть.
Похороны... Видно, Алекс хоронил того, кого прижмурили накануне. Само по себе, что Соловей там объявился – мелочь: все под одним небом ходят. Но на этих похоронах либо после них вышло и что-то крупное – так, как Соловья, Алекс наказывал предателей.
Что же за дела вел с ним Соловей?
А раз Легкому не только не было с них никакого навара, а он и знать о них не знал, то первоначальный домысел подтверждался. Завелся, стало быть, в городе кто-то третий, кто крутил за спиной и у Алекса, и у Легкого. И за рукой того жмура, видно, стоит тоже он.
Однако даже если Соловей что-то и сделал, это поступок Алекса вовсе не оправдывало. Он должен был сперва сообщить Легкому – а уже потом они бы вместе решали. Если Соловей и впрямь крупно нашкодил, то без наказания бы не остался. Да это ж, мать вашу, простейшие законы соседства. Что будет, если каждый перестанет им следовать?
И такое скотство – в ответ на всю помощь Легкого. И как тут не скрипеть зубами?
Имелся, конечно, и за ним давний должок… Очень нехороший, делавший уязвимым.
Давно надо было придумать, как от него отделаться.
Но вот как с Соловьем теперь поступить? Если хоронить официально, нужно объяснить городишке, что с ним случилось. Ладно, это можно приписать Расчленителю. И даже почести Соловью воздать: дескать, пал, исполняя служебный долг. Об этом придется договориться с легавыми, и проследить, чтобы ничто и никуда не утекло. Иначе вместо похорон героя выйдет публичное покаяние Легкого.
Но даже из этого другой вопрос вытекал, о котором и думать спокойно невмоготу. А он-то как раз и поважнее будет, чем все другие.
Сотни, если не тысячи невидимых нитей разорвались этой ночью. Легкий же во многих случаях и не догадывался, куда уходят их концы. Слишком многое отдал на откуп верному Соловью. Сам не следил – да даже не спрашивал, как и с кем он ведет дела, ставшие повседневностью. Несусветная глупость. Только уж тут винить некого.
Если бы Легкий лишился правой руки, как части тела, пережить потерю было бы куда проще.
7
Червинский оказался прав: полицейские подтвердили рассказ о последней ночи Свиридова. Вряд ли начальник участка соврал, когда мимоходом сухо сообщил об этом. Минутой ранее он, разбросав в порыве гнева служебные бумаги и газеты, громко требовал до конца недели доставить если не самого Расчленителя, то хотя бы его помощников. А потом, уже отпустив на поиски, заметил, что разговаривал о происшествии с полицейскими.
– Кстати, Свиридова так и не было?