Можно расслабиться. Легкий сорвал галстук, бросил в сторону. Верина собачонка – черная Швабра – вылезла откуда-то, подбежала, хвостом виляя. Легкий отодвинул пса ногой, но тот не послушался – продолжил тереться. Пришлось почесать.
– Ну что, как жизнь? Как там Алекс?
– Да попробуй тут узнай, – буркнул белоголовый, коротко стриженный Хвощ.
– К его дому на выстрел не подойти. В смысле, нас видят – сразу стреляют, – прогнусил его младший брат.
На руке у него не было пальца, все лицо расчертили два глубоких шрама – но и это мало чему научило. Легкий уже давно не особо ему доверял: чуял, что в дом на пустыре оврага тот заглядывал чаще, чем надо было.
– Что с Соловьем сделаем, не решил? Как никак – три дня прошло. Склад не особо жаркий, но…
– Прямо не по-людски, – вздохнула Катька.
Легкий решил.
– Вот как мы поступим. Отнесешь вдове завтра к вечеру тысячу, Хвощ.
– Ого!
– Да смотри, чтобы чистыми. Снимешь в банке со счета лавки – того, что мы в тринадцатом открывали. Но это завтра. А сегодня вы возьмете кого-нибудь еще и положите Соловья к нему на порог. Потом легавые уж пусть сами выясняют, что с ним такое сделалось.
Видя сомнение, Легкий добавил:
– Иначе – никак. Уж слишком Соловей наследил. Но так не останется. Я почему про Алекса-то спросил – ждите вестей.
***
– Эх, и кто только так вас лечил? Надо было раньше меня позвать. Но ничего. Думаю, теперь с вами все будет в порядке. Главное, не беспокойте руку. Не трогайте повязку. И не пытайтесь, ради всего святого, снимать гипс. Срастется кость, будете, как младенец...
Очередное зелье затянуло все мозги, но зато больно не было.
– Какая еще кость?
– Так в руке…
Жирный докторишка – вся их братия толста, хорошо живут, видно – явился, стоило свистнуть. Суетлив и болтлив, как баба.
Все вился и жужжал:
– Если бы не ваши помощники, Алексей Иванович, мы с дочерью разбились бы насмерть... Остановили они нашу повозку, за что я все, что имел при себе, им отдал и благодарить буду до конца дней. Я-то ладно, но дочь у меня одна, золотая... А уж кто как на жизнь зарабатывает – не мне судить, а господу. Зовите в любое время – рад буду помочь.
– А ты, говорят, и до того чуть копыта не откинул, а, доктор? – спросил Зуб.
– И верно говорят, я сам им о том и рассказывал. Не зря у меня линия жизни прерывается, хотя прежде я предсказаниям и не верил особо. Буквально за пару недель до того мы с дочерью возвращались из столицы. А поезд-то и сошел с рельсов. Но и тогда бог миловал.
– В рубашке родился.
– Да, мы оба с дочерью моей испугались лишь. Но со мной ехала дама, на похороны отца, как помню – вот с ней худо совсем стало. Припадок нервный...
Дверь брякнула. Вошли Носач, Червяш да Монета. Расселись. Что бы там их не привело, при чужом сообщать не стали.
– Хорошо, под рукой «веронал» оказался – мне коллега из Петербурга, то есть из Петрограда, как раз его дал на пробу… А дама та оказалась госпожой Бирюлевой, Ириной Аркадьевной. Дочь покойного нашего заводовладельца несчастная. Я и сейчас к ней захожу. До сих пор худо ей, домашний врач помочь не в силах.
До чего тесен городишко.
– А какой у Ирины Аркадьевны дом! Настоящий дворец. Электричество кругом, каждая лампа по триста свечей. Какой век мы застали, а, господа? Взять телефон... А кинематограф? Но вот что я вам скажу: все это от жизни настоящей отвлекает. Раньше, если надо человека увидеть, идешь к нему. А сейчас можно снять трубку... Однако вот уже и все. Завтра я приду проведать вас, Алексей Иванович.
– Соловья отчего-то не схоронили, – сообщил Монета, когда докторишка покидал все свои банки и железяки в саквояж и вышел из лавки. – Так и лежит на складе у Легкого. Чего это они так, а?
– Запачкаться Легкий боится, да и все. Погляди, подкинут его наверх, как пса. Только момент выберут.
Соловей перед смертью запел. Признался, когда невмоготу стало терпеть, что Сухаря завалил. Потом еще кое-что сболтнул:
– Это не Легкий. Мы вместе…
На бред не похоже – стоило ослабить зажим, как сразу одумался: