– Да что такое?
– Остановись, говорю!
Машина дернулась, сбавив ход. Не дождавшись, когда она окончательно остановится, Куликов открыл дверь, спрыгнул и бросился куда-то в переулок.
***
– И что нам делать? Договориться не сможем. И не в китайцах печаль – уж это я как-нибудь переживу. Новых привести – дерьмо-вопрос. И не в полях даже, которые эти деревенщины пожгли.
Голова кружилась от духоты. Висок ныл. Часы на огромном столе – за таким все пятеро бы уместились легко – говорили, что легавый Ерохин позволил себе опоздать на два часа с четвертью.
Легкий через силу слушал жалобы вертлявого дельца – очередного купца той же породы, что и он сам – с прошлым из оврага.
– Они слов не понимают. Говорят, что жрать и терять нечего. Сдохнуть, говорят, рады за свою репу. А тут еще и бумага вышла проклятая, какую кто-то шибко умный нашелся да им зачитал.
– Чего ты хочешь, Борис?
Что он хотел и так ясно, как день. Того, о чем потом, если чего всплывет, газетчики раструбят: «Городской голова Демидов выгнал с земли крестьян».
Но в прошлом Бориска – хозяин маковых полей без края – бывал полезен. Ему и сейчас можно найти применение, если дружить. А если не дружить – пойдет в Старый город и проблемку свою решит. И станет в руках у Легкого еще меньше прочных нитей, зато у калечного Алекса их разом прибавится.
– Я бы и сам управился, если бы мог. Но у меня всего семь помощников. А тех – штук пятьдесят, если не все сто. Стрелять начнем – всех не положим, самих же на вилы и наденут. Тут или людей побольше… Или на закон уповать, что я прямо сейчас и делаю.
Легкий сморщился, прижав горячую ладонь к раскаленному изнутри виску.
– Будет тебе бумага, что эти земли твои по наследству уже сорок лет. Возьмешь ее и сгонишь всех с легашами. Не захотят уйти – уже не твоя беда.
Не успел Бориска выразить благодарность, как, робко стукнув, засунулся секретаренок – длинноносый, тощий и, как и сам Легкий, очкастый.
– Василий Николаевич, к вам там Ерохин прибыл. Вы велели…
– Зови.
В кабинете городского головы легашу было не сильно уютнее, чем в резиденции.
– Опоздал ты, Леонид Михайлыч, – уж слишком скверны сегодня и настроение, и самочувствие, чтобы угождать такой шавке.
– Простите. Я ждал с отчетом своего сыщика.
– И?
– Рука, которую бросили вам в окно, принадлежала сыну заводовладельца Свиридова.
– Что? Его же давно нет в городе.
– Его супруга накануне заявила о пропаже в участок, а сегодня и опознала. Ей стало известно, что Семен Аркадьевич приехал сюда несколько месяцев назад.
– А точно ли не хочет дама объявить мужа пропавшим, чтобы лично распоряжаться наследством?
– Они опознали тело – сама госпожа Свиридова, ее дочь, невестка и…
– Дочь? Давно пропавшая без вести?
Ерохин пожал плечами.
– Не могу знать.
Рассказ становился все любопытнее.
– И кого вы подозреваете?
– Увы, но до этого момента все наши силы были направлены на то, чтобы установить личность.
– Гм. Да… И всего за двенадцать дней вы это сделали. Свободен. Жду в понедельник в четыре.
– Есть, – не соврали: прежде легавый точно был офицером.
Когда он пошел к двери, Легкий окликнул:
– Да, Леонид Михайлыч… Как там лавка оружейника? Поймали каторжника?
Легкий и так отлично знал, что там вышло. Разбирало желание услышать официальный ответ.
– Там никого не было, Василий Николаевич. Только супруга купца с ребенком.
Когда кабинет опустел, Легкий вздохнул глубоко, а потом с силой скомкал лежавший перед ним блокнот. Стены городской управы – недосягаемой когда-то мечты – не удержали от минутного приступа злого бессилия. Невидимый хищник, вздумавший бросить вызов самому Легкому, потеря, из-за которой он теперь вынужденно работал сутками напролет сплелись в единый колючий ком. Последний шип раздирал шкуру так, что невмоготу уже было терпеть. И стала им всего лишь маленькая Верка, эта убогая ошибка природы, сбежавшая из резиденции.
Она исчезла бесследно, никому не сказав ни слова, и якобы оставшись никем незамеченной. И вот это самое якобы – хуже всего. Верку наверняка видели – однако молчали.