Хотелось курить. Папиросы, которые дала тетка Ирина, на тумбочке у гардероба. Нужно всего лишь встать…
– Софи?
Подтянутая, ухоженная дама без возраста – в точности такая, как и осталась в памяти – вошла в комнату без стука и отодвинула драпировку сбоку.
Затем сделала еще шаг вперед и наклонилась, словно собиралась обнять Царевну – но тут же отступила и отвела глаза. Опущенный взгляд продолжил скользить по дочери – до тех пор, пока не споткнулся, снова встретив на ее руке букву «А», вырезанную из кожи.
«Ну, спроси же – откуда она взялась? Спроси, что происходило со мной, когда я для вас умерла!»
– Спустишься ко второму завтраку?
– Немного позже, – ответила Царевна. – Я не очень хорошо себя чувствую. Пусть ко мне заглянет Василий Львович…
– Да, Софи. Я ему передам.
Едва за матерью закрылась дверь, как появилась горничная – новая, незнакомая. Однако помочь собраться она не смогла – старые платья стали совсем тесны. Пришлось надеть то же, что и вчера – хранившее привычные запахи и более близкое и знакомое, чем весь этот дом.
Следом за ней появился и домашний доктор – большой любитель наливки из погреба.
Прислуга madame Natalie всегда вышколена на отлично – ее не приходится ждать.
– Софье Семеновне нездоровится? – спросил ласково, тем же тоном, как в бытность Царевны маленькой девочкой. Улыбнулся в длинные усы, взял за руку, чтобы с неведомой целью проверить пульс.
– Очень, Василий Львович.
Взгляд тотчас похолодел, стал напряженным.
Никто ничего не хотел знать – но это и к лучшему.
– Я настолько больна, что мне нужен укол морфия – и прямо сейчас, и потом каждый день.
Доктор цокнул, наклонил порядком поседевшую за годы службы Свиридовым голову.
– Вчера я не досчитался в своем шкафчике ампул… Впрочем, это неважно. Позвольте осведомиться о характере вашего недуга?
– Разумеется, Василий Львович. Только обещайте не говорить maman.
– Помилуйте, голубушка! Врачебные вопросы – они все равно, что тайна исповеди, – без особого энтузиазма отозвался доктор.
– Я рассчитываю на вас – иначе мне станет очень стыдно. Дело в том, что там, где я находилась, мне пришлось вступать в многочисленные связи с мужчинами. Не могу сказать, что это всегда происходило против моей воли – совсем нет, но в итоге… – Царевна, усиленно изображавшая смущение, посмотрела на часы.
– Софья Семеновна, вижу, торопится? – зацепился доктор.
– Меня ждут к завтраку, но, думаю, ничего страшного, если я…
– Ну что вы, не посмею задерживать… Ах, да – что касается вашей просьбы, полагаю, мы это решим. Но только позвольте спросить… Простите, но я вынужден это сделать – насколько большой опасности подвергается ваша семья?
– Полагаю, никакого риска нет, – постаралась утешить Царевна. Чересчур сгущенные краски могли и ухудшить положение.
Когда она все же спустилась вниз, уже близилось время обеда, однако собравшиеся, очевидно, так и не расходились. Мать вязала, рядом с ней читал книгу розовощекий застенчивый крепыш. Тот самый Павлушка, который каждое утро прятался под столом в спальне сестры от ее строгого взора. Какими же они стали чужими.
– К обеду мы ждем tante Irène, – преувеличенно радостно известила.
Царевна молча кивнула, усаживаясь за стол.
Ей в самом деле нечего было сказать. Отчасти виной тому был вставший в горле ком.
Старая мысль колола, не давая расслабиться, сильнее, чем когда-либо прежде. Теперь она даже не вызывала страха. Все вокруг превратилось в неясный сон, дорогу укрыл густой туман, но пусть все и пошло не по плану – а она все же к нему вернется и довершит начатое. Иначе ничто не имело смысла, и все, что пришлось пережить, было напрасно.
***
В нагретом пыльном воздухе стоял душащий запах эфира. Вокруг рыдавшей Ирины столпилась вся прислуга – ни дать, ни взять курицы у пшена. Кто-то, помимо ядрено пахнувших пузырьков, притащил нюхательные соли, кто-то припарки.
Еврейский доктор из поезда в своем рыжеватом костюме возвышался над черно-белой стаей, как петух. Цокая языком, он набирал в шприц жидкость из ампулы.