Не получилось – у кабинета ждала Верка.
Как бы не сетовал Легкий на то, что теперь уже не первым узнавал обо всем, что творилось в городе, а уж о том, как она провела эти сутки он слышал, и даже не раз.
– Легкий, – она прижала ручонки к длинному подбородку.
– Красивое платьице. Алексей-то как щедр стал с чужими крысами.
– Ты же все понимаешь…
– Ладно, проходи.
Дверь за собой он запер на ключ.
– Зачем ты так?
– А ты догадайся.
– Он все сделал намеренно, чтобы тебя позлить. Ты ведь столько лет меня знаешь!
Легкий налил себе коньяка, выпил двумя глотками. Поглядел в потолок. Белый, ровный. Не то, что в лавке в овраге.
– Все не так… Ну, ты же знаешь Алекса!
Да. Маленькая Верка врала очень складно, но на сей раз, скорее всего, сказала правду.
Хотя, может, и нет. И пусть лучше так и будет: выбора тоже нет. Посмешищем перед городом Легкий больше не станет. Все языки, чесавшие про то, что стал он тряпкой, со временем укоротятся. А кое-чьи, видимо, и буквально. Такое делать уже приходилось.
Кровь в голове бурлила.
– Я не сказала ему про тебя ни слова, клянусь! Пшено тебя предал – не я.
– Вот как?
– Да. Он вызвал меня на улицу и позвал с собой. Говорил, что тебе так нужно.
– И ты, конечно, поверила?
– А что я должна была думать?
Легкий раздавил стакан кулаком. Верка замолчала.
В письменном столе лежал ствол. Когда он достал его, Верка встала на колени, снова скрестила на обожженной груди детские руки.
– Умоляю, не надо… Не делай это. Я ж полезная!
– Да, Вера. Ты была полезна.
Выстрел отозвался внутри головы.
А потом стало тихо. Боль ушла.
***
В переулке воняло. Доводилось слышать запахи и похуже, но оттого нынешние приятнее не становились. Радовало одно – когда настал вечер, уже не так досаждали любопытные взгляды прохожих.
Сейчас была очередь Монеты с Клопом. Оба стояли в отхожей канаве по колено – так, что жижа едва не заливала в высокие сапоги, и елозили по дну длинными палками. За день копания в дерьме, на ногах и на солнце, они зверски устали, и успели не раз перегрызться. Только Куликов оставался ко всему безучастным. Червинский уже подумывал – а не сбросить ли его самого в яму, чтобы взбодрить.
О том же самом не раз поминали и Монета с Клопом – но они хотели утопить в дерьме китайчонка, которого и так уже в нем изваляли.
– Гляди – младенец, – Монета поддел что-то на палку, поднял в воздух.
– А, чтоб тебя… Опять крыса.
– Темнеет.
– И что нам с того?
– За фонарем бы сходить.
– И ты, небось, и пойдешь, да? Часа на два?
– Что-то еще… Опять тухлая рыба…
– Да не! Высе! За бочка! – советовал Чен, то и дело с шумом втягивая набежавшие сопли.
Нос ему Монета уже все же разбил.
– Да не! Не тут! Низко!
– Вот ты сука… Ты у меня точно тут утро встретишь. Прямо, как твой папаша.
Мальчишка всхлипнул.
В одном из окон дома напротив появилась баба с ведром. Покачала головой, но выливать содержимое не стала. Окно захлопнулось.
– Все, Червяш. Теперь лезьте вы.
Куликов молча курил. Похоже, не слышал.
– Погоди-ка…
– Да брось. Достало.
Что-то, подцепленное Монетой, подкатилось прямо к ботинкам.
– Ааа! – тонко вскрикнул Чен, зажмурился, закрыл лицо ладонями, точно совсем ребенок.
Червинский осторожно повернул голову носком. Слишком толстый слой грязи не давал оценить разложение – а то, в свою очередь, наверняка зашло уже далеко.
– Чен, принеси-ка воды.
– С колонка? С река?
– Нет. Просто возьми у цветочника на углу. Попроси вместе с ведром.
Куликов вздохнул и сел прямо на землю. Румяный, точно пупс с открытки – похоже, совсем перегрелся.
Монета и Клоп перебрались из канавы на газон, где безнадежно пытались стереть грязь с сапог о траву да цветы.