Алекс глубоко вздохнул, задержал воздух. Из окна тянуло нагретой пылью.
Если бы не Сухарь, он бы летом сам улегся на стол. Рыжий вытащил – успел раньше, чем подосланные псы, кто устроил ловушку. Остальные и не пытались. Думали, все: Алексу конец. Но не Сухарь. Ну, а теперь его нет – из-за мелкой легавой мрази.
Все, пора с соплями завязывать. Нытье не поможет.
Алекс вытащил нож и воткнул в столешницу рядом с головой Сухаря. Не ожидали: вздрогнули.
– С легавого шкуру сниму. Сам прибью над дверью.
Молча выпили за Сухаря, стали расходиться. Зуб к могильщику пошел – похороны готовить. Порядочные, как наверху. Не будет рыжий зарыт, как собака – как подброшенный жмур без башки и рук.
Алекс пил и дальше. Пил много, но не пьянел. Как будто водка стала водой.
Он уже устал ждать Червяша, когда того притащили. Не привели – занесли.
Облеванный весь. Уделался чище Царевны – та хоть на ногах держалась, а этого уложили.
С таким говорить нельзя.
Алекс схватил его за шиворот и поволок на улицу. Швырнул в корыто, где кони пили. Через минуту опять взял за шкирку:
– Слышишь меня?
Подождал. Не помогло. Пришлось повторить. И все-таки больно руку. Жирный китаец еще сгодится.
Червяш стал плеваться, задергался. Замычал.
Ожил.
– Пусти.
Алекс отпустил – тот упал в корыто. Полежал – выбрался. Сел.
– Говорить можешь?
– Да…
– Найди ублюдка. Узнай, что ему нужно. Обещай помочь. А потом приведешь ко мне.
Червяш кивал.
***
Рыжий терзал Куликова всю ночь на пару с сестринской истерикой. Стоило закрыть глаза – и спину, содрогавшуюся от рыданий, сменял ощеренный в агонии рот.
Не оставил призрак и утром. Едва войдя в участок, Куликов услышал:
– Пропали оба – и живой, и мертвый.
Но на этом – все. Никаких вопросов, разбирательств и рапортов. На прежнем месте полетело бы немало голов– здесь же просто молчали, словно ничего не случилось. Даже шепотом не обсуждали.
Куликов заглянул к начальнику. Ерохин – коренастый, обрюзгший, вислоусый отставной капитан – кивнул и взялся за бумаги, давая понять, что к сыщику дел не имеет.
Что ж, раз так – то и Куликов от вопросов воздержится.
Думая о здешних порядках, он прошел в узкий вытянутый кабинет, который делил со Свиридовым, и позвал заявителя, ждавшего у двери.
Мужик с закопченным лицом неловко присел на край стула.
– Воротился я с доков, с разгрузки, значит. А дома они… Лежат. Младенца – и того не пожалели. Его-то за что?
Издав звук, средний между стоном и всхлипом, мужик прижал к глазам черные от въевшейся грязи ладони. Куликов достал бумагу из ящика.
– Баба моя, дочки… Все. Старшой, Тимка, у печи. И головы на нем нет... Как хоронить стану?
Тихо вошел Свиридов. Устроился рядом.
– Как зовут? – спросил мужика Куликов.
– Голиков я. Тимофей.
Он продолжил рассказ. Говорил монотонно, сбивался. Слушать было непросто.
– Уточним. Убиты семеро: Акулина, жена, сорок лет. Сын Тимофей, двадцать четыре года. Сын Николай, двадцать два года. Дочь Татьяна, семнадцать лет. Дочь Анфиса, четырнадцать лет. Невестка Мария, двадцать лет. Внук Семен, семь месяцев… Так?
Мужик подтвердил.
– Где ваш дом?
– На берегу… Как спуститесь, пятый направо, – заявитель шмыгнул и утер нос рукавом.
– Ты там ничего не трогал? Не перемещал? – вмешался Свиридов.
Мужик потупился.
– Все ясно. Опять улик не оставили. И что мы теперь должны там искать? Что вы за люди, если… – Свиридов замолчал, глядя на вошедшего в кабинет грузного человека в светлом костюме.
Тот осмотрелся и заметил:
– Бедно живете, господа.
Затем улыбнулся Куликову.
– Демидов, Василий Николаевич. Городской голова.
О нем Куликов слышал часто – и мнения расходились.
Одни называли Демидова отцом города. Он открыл больницу для бедных, школу, столовую, где нищие кормились бесплатно, две ночлежки. Стипендии для реального училища давали дорогу в жизнь ученикам из низов. Работный дом, взятый на городской бюджет, перестал наживаться на фиктивном устройстве прислуги.