«Сын Тимофея Голикова сам нашел для себя беду: не с теми людьми связался еще в начале лета».
Стало быть, Соловей нанял кого-то малозначительного, готовясь к общению со Свиридовым – а затем устранил.
Плотник Тит… Червинский не мог склониться ни к его причастности, ни к виновности. Он в равной степени мог как стать случайной жертвой, видевшей лишнее – например, незваных гостей, пришедших перепрятывать руку – так и разочарованным сообщником.
Зато хозяйка номеров, хоть и соседка, погибла совсем по другой причине. Ее смерть точно не имела отношения к делам Соловья – Червинский давно понял это по разговорам в доме, и это был как раз тот случай, когда ни о мотивах, ни о целях даже знать не хотелось. Можно, конечно, предположить, что к беде даму привело ее прошлое: в далеком прошлом, до замужества, она была одной из девок овражного сутенера – одноглазого Каина. Однако детали тут ни к чему.
Лучше снова вернуться к Соловью… Лично ему не было никакой выгоды в отказе богатого однофамильца от наследства. Однако решал не он: так сказала и Минь Сиван. Стало быть, выгоды имел новый хозяин Соловья. Кто же он, черт его подери?
«Имена никогда не звучали. Но могу описать тех, кого видела чаще всего. Худой пожилой господин с длинными усами – полагаю, еврей»
Без сомнения, это Фридман.
«Другой – светловолосый и такой… как бы сказать… тусклый? У него был приятный голос».
Это сам Соловей.
«Третий – высокий, крепкий, рыжий. И еще уши – большие, оттопыренные».
Когда двое выбрасывали голову в переулке, то ругались: один возмущался, что был вынужден все делать сам.
Очень смело и почти без доказательно… Хотя…
Рыжий Сухарь – здоровенный детина с оттопыренными ушами – ту самую ночь, когда не стало и Свиридова, и Фридмана, по глупости провел в полицейском участке. По словам Птицы (которые не менялись, как и когда ни спроси), Сухарь был застрелен, когда приказал рассказать о чем-то. О том, что Соловей служит Легкому? Велика беда. Можно отшутиться, и всего-то. Но Соловей его застрелил.
Об этом определенно стоило поразмыслить – тут открывались многие новые горизонты. Конечно, Червинский мог и ошибаться, просто уцепившись за сходство. Но вдруг? ...
«Главным у них был четвертый – он и заставил меня написать Наталье. Прежде он заходил лишь пару раз, но я его хорошо запомнила. Среднего роста, лет тридцати, красивый».
Именно с ним Соловей прибыл на автомобиле в переулок, чтобы выбросить голову.
– Червинский… Что ты тут делаешь?
Сыщик вздрогнул: задумался настолько, что не заметил возвращение Птицы.
– Тебя жду.
– Как я устал… – Птица упал на стул, откинул голову и зажмурил глаза.
– Что там?
– Два трупа. Дочь доктора Лейбмана и газетчик Потапов. Она – зарезана, ран пятнадцать. Он – тоже, но только одним ударом. Перерезано горло. Потом оба утоплены.
– Бедняга доктор – искренне посочувствовал Червинский, ощутив отголосок своего горя.
Однако, как мерзко бы это ни звучало, но новые жертвы вряд ли имели отношение к тому единственному вопросу, который сейчас его волновал.
– А еще убита моя сестра, – закуривая, буднично заявил Птица.
***
Бирюлев попросил время подумать. Просьба Легкого, конечно, вполне разумна – не ждать же от него бескорыстия? Но как отчаянно не хотелось отдавать то, что еще не успел обрести.
Он не обманул Легкого: действительно думал весь день. Голову распирало от мыслей. Сперва в своей одинокой постели, затем в гостиной, откуда стенания Ирины, страшащейся смерти в родных стенах, все же вынудили перебраться в пропахший мерзкими воспоминаниями кабинет и запереться в нем.
Вариант был, хотя и несовершенный, и даже рискованный. Однако Бирюлев, хоть и избегал пока просчитывать ходы в случае проигрыша, склонялся положиться на удачу: здесь она с большой вероятностью должна оказаться на его стороне.