Но ни один из них все равно не сможет ощутить того, что чувствовала она. То же отчаяние и бессилие… Нет, телесную боль в расчет брать не стоит: не может она сравниться с подобными и муками. А цена предательства – по-прежнему тридцать серебряников. Ничто не изменилось со времен Иуды.
Царевна села на колени перед книжным шкафом, сдвинула нижнюю фальшивую часть-накладку. За ней находился сейф.
В прошлую ночь она уже пыталась его открыть. Код не знала: перебирала все комбинации, которые только могли быть связаны с отцом. Билась много часов. Даже дату своего рождения, дура, вводила – и, конечно, напрасно. А потом вдруг расплакалась.
Поворачивая кольцо, Царевна и сейчас почувствовала жжение в носу и тяжелый ком в горле. Миг – и перед глазами, вместо стальных колец, влажный туман.
Она не понимала, отчего плачет. Из-за того, что тремя годами раньше в тот же самый кабинет, который ни капли не изменился, заходила совсем другая Царевна? Из-за того, что так долго не давала себе ненавидеть в полную силу? Или оттого, что взяла на душу грех?
– Сонечка? Это ты?
Только дверь скрипнула – и сразу зажегся свет. Мать сощурилась. Царевна поспешила вытереть слезы.
– Что ты тут делаешь? – она подошла, протянула руку, собираясь коснуться плеча.
Морщинистая рука. Просто старуха, как бы ни молодилась. Никакие притирки этого не изменят и всего состояния Свиридовых не хватит, чтобы стереть года.
– Не прикасайся! – зашипела Царевна и не узнала свой голос.
Мать отшатнулась, широко распахнув глаза, а потом тоже опустилась на пол.
– Код двойной, Сонечка. 270-105. Знаешь, что это значит? 27 января 1905 года. Тогда погиб крейсер, на котором служил лучший друг твоего отца. Наверное, ты уж давно забыла, а он каждый год в этот день о нем вспоминал. И сына назвал в его честь.
Царевна искоса взглянула на мать и впервые в жизни увидела, как она плачет.
16
Кто-то сделал из Легкого дурака.
Да чего там – им крутили, словно куклой на веревке. И сам виноват. Точно ж говорят: задним умом крепок. Теперь-то да, все стало понятно – но кто ж все это время мешал тупо открыть уши и слушать?
Легавый Ухо, когда нарушил сонное течение субботы – прежде ее хотелось потратить на разбор всякой чуши – так и замер. Губы даже раззявил – сообразить пытался, что сказал такого, отчего городской голова спокойствие потерял.
– Присесть – и то некогда с тех пор, как нас всего двое: я да Куликов. Чернышев, третий, как в воду канул, а четвертый – Свиридов – убит, – перечислял он свои горести, желая, видно, повысить цену.
– Кто ж его так? – поддержал Легкий, не особо отвлекаясь от перебора чиновничьих бумажонок.
– Официально – да и Ерохин втихую уже подписал бумагу – смерть от несчастного случая наступила.
– Вот оно что, – Легкий поднял глаза, отложил пачку. – А неофициально?
– Ну, если говорить о слухах, то у нас думают, что всему виной тот случай с человеком Алекса Безымянного, которого застрелили в участке. Либо Куликов это сделал, либо Свиридов – они втроем оставались. Но так как Куликов вполне себе жив…
Легкий не удержал звук – средний между вздохом и стоном. Зажмурился, потряс головой. Затем, поднявшись, принялся ходить из угла в угол по кабинету. Ухо очнулся – продолжил свое верещать, но Легкий даже делать вид не пытался, что слушает.
– Как его звали? Того человека Алекса?
– Иваном, кажется. А вот фамилию – убей бог – как отрезало.
– Да на что мне его фамилия? Я тебя спросил – как его звали.
– Сухарь, – опешил Ухо.
Не помогали видеть проклятые очки. Уж точно не под самым носом.
Если бы Легкий не был так занят… Да что там – правильно вякают – если бы начисто не потерял форму, сразу бы выяснил, что к чему. И не случилось бы ничего из того, что было дальше.
Но назад уже не воротишь.
– Ну, гребаный Соловей…
Когда Легкий перевернул тяжеленный стол, смахнув на пол все, что на нем стояло, Ухо отпрыгнул, прижался спиной к стене.
– А расскажи-ка мне, как это вышло.
– Как? Вы не знаете?
– Я задал тебе вопрос.