Он уже почти не слушал. Лицо проводника расплывалось перед глазами, строгое и ждущее лицо матери появлялось все чаще и яснее — «Мама, я ухожу» — рябила радуга…
— Ты… их… пропустишь?
— Будь спокоен, — сказала проводник и расцвела в улыбке так, что ему показалось — прямо над ним раскинуло лучи солнце. — Пройдут как миленькие.
— Я… умру.
— Ты уснешь, — поправила проводник и нагнулась над ним, — ты это сегодня заслужил, правда? Долгий сон, чтобы отдохнуть. Ты спи, а я посижу с тобой тут.
Она и правда уселась рядом, прямо в снег, и руку положила ему на лоб. Рука была теплой и какой-то невесомой — проводник…
— Могу даже спеть тебе колыбельную. Моя мама знала их столько… на каждое настроение. А потом я все позабывала — думала, есть какие-то более важные дела. Разве есть что-то важнее хорошей колыбельной, а?
Гиацинт вдруг почувствовал, что тоже может улыбаться, и слегка растянул оттаявшие губы. Веснушчатая девушка над ним продолжала улыбаться в ответ и болтать:
— А тогда все вспомнила. На радугу посмотрела, уже с земли — и вспомнила, вот счастье-то было. И до сих пор не забываю. Могу про леса и моря, а могу на любой цвет радуги. Тебе какой цвет нравится больше всего?
— Голубой, — выдохнул он, вспоминая колокольчики, которые росли в саду родного замка.
— Такой хороший цвет, — обрадовалась проводник. — Здесь, в этом мире, его исказили, но здесь вообще так любят искажать прекрасное, а я-то еще хотела… ну, ладно, это тебе не обязательно слышать, слушай лучше колыбельную:
Тихо-тихо ночь крадется,
Мягко-мягко в окна бьется,
И равнина засыпает,
Перед ночью, голубая.
Над деревней у реки
Бирюзовые дымки
Сонно вьются выше крыш,
Разве ты еще не спишь?
Она пела негромко и медленно, и ее голос постепенно начал становиться для Гиацинта единственным, что вообще существовало, а то, как он добирался сюда, его цель, его переживания — начали таять в легкой голубой дымке…
Крепко-крепко спится детям
На лазоревом рассвете,
Ведь, едва лишь солнце встало,
Небеса горят опалом.
Ты послушай: средь леска –
Трепетанье родника,
Что лениво в летний зной,
Ввысь течет голубизной.
Заботливый голос убаюкивал. Гиацинт приоткрыл было глаза в последнем усилии, но лица девушки уже не было над ним, а было прозрачное утреннее небо Целестии с ленивым солнцем и широкой, зовущей радугой, тоже ленивой и неяркой, зато очень родной. Под руками почему-то зашуршала трава, а в лицо подуло душистым ветерком, и в его шелест вплетались доносящиеся откуда-то слова песни, которая звучала все грустнее, протяжнее и тише:
И, всепомнящи и чутки,
Мягко дремлют незабудки,
Собирают спящих память,
Голубыми лепестками.
В небесах — дорожки край…
Спи, мой милый, засыпай,
Чтоб проснуться далеко,
Средь лазурных облаков…
Эти слова, сказанные шепотом, были последним, что Оплот Одонара Гиацинт слышал в жизни.
* * *
Макс проснулся оттого, что сирена интуиции внутри оглушительно, болезненно взвыла. Он не был идиотом, чтобы не доверять своей интуиции: Ковальски подхватился на ноги с оружием и первым делом оглянулся, ища источник тревоги.
Совсем неподалеку мирно спала Дара и похрапывал Кристо. Гиацинта среди спящих не было, скорее всего, еще патрулировал контуры полусферы.
— Я у тебя за спиной, — невежливо прервал его наблюдения женский голос. — Думала оказаться перед лицом, но ты вскакиваешь в совершенно диких направлениях!
Сирена интуиции выдала внутри печальное «у-у-у-у…», после чего перегорела. Макс стиснул пистолет до побеления костяшек, прежде чем обернуться. Узнал голос, хотя мог бы легко и забыть: слышал его недолго и год назад.
Только вот он однажды прострелил обладательнице голоса грудь выстрелом из винтовки.
— Эльза, — он прошептал это скорее для себя, чтобы поверить в собственную галлюцинацию.
— Эльза, — согласилась бывшая атаманша контрабандистов и расцвела в хорошо знакомой ему улыбке. — А что ж сразу не пулю в лоб для проверки — зомби или нет?
Макс с сомнением посмотрел на пистолет, и видение это одобрило:
— Правильно, осторожность — прежде всего. Ты в меня стрельнешь — и я разозлюсь, а кто знает, к чему это приведет: разозлить дамочку, которая вообще-то год как мертвая!