Макс закрыл глаза. Будущее, о котором говорила Эльза, вспыхнуло у него перед глазами, будущее, из которого он сам вычеркнул Дару, но в котором оставался Кристо. Было что-то простое и понятное в этой формуле необходимой жертвы, в том, чтобы привычно взять предательство на себя, выбрать из двух зол меньшее…
Но Макс только сцепил зубы и повторил глухо:
— Я не стану выбирать.
Эльза улыбнулась, болезненно и горько, как, кажется, никогда не улыбалась при жизни.
— Любить так трудно, правда, Макс? От любви к одному человеку недалеко до понимания всех остальных, и вот ты уже неспособен предавать, ум говорит одно, сердце — мешает. Поэтому я никогда не любила, чтобы не было помех. Дура набитая, — она усмехнулась уже шире, почти по-прежнему. — Скажи, а когда ты планировал ту операцию… у тебя был вариант, хоть один, где я оставалась бы живой?
Искушение было огромным. Просто солгать, сослаться на обстоятельства, сказать, что не собирался стрелять до последнего (ведь и правда тянул, сколько мог!), это пресловутое «я не мог иначе»…
Но Макс посмотрел ей в глаза и ответил тихо:
— Нет.
— Ну, а вдруг я смогла бы остановиться… одуматься… исправиться с течением времени…
Макс молчал, и по лицу его прочитать что-то было невозможно. Наверное, потому что он и не задумывался над ответом, и болтовня, которую он слышал сейчас, была для него откровенной мукой. Сейчас для Макса существовал только этот проклятый, несделанный выбор.
— Ты прав, натура не та, — согласилась Эльза с ответом, которого он не давал. — Ну, смерть — это было не особенно страшно, хотя наблюдать со стороны за тем, как к твоему телу присобачивают голову Холдона… бу-э-э! Уф, я опять отвлеклась. Так ты точно отказываешься выбирать? Ну, если это тебя утешит — он или она… умрет гораздо приятнее, чем я, во сне…
Она сделала шаг в сторону спящих юноши и девушки, и Макс бессознательно тоже шагнул — заслонить, защитить, на одних рефлексах, пусть бесполезно, но всё же… Эльза остановилась и с удовольствием рассматривала его исказившееся лицо. Если бы он сам себя увидел в зеркале, первое, что сказал бы — «Это не Макс Ковальски».
— Больно? — тихо уронила Эльза. — Больнее, чем было с иглецом, правда. Ну, что же ты, Макс, ты еще ничего не понял?
— Больно — значит…
— Это значит, что я не причиню тебе зла. Мертвые не могут вредить живым, Макс, это всё сказки, — по ее щеке скользнула маленькая слезинка. — Только если это настоящие живые. Ты сейчас жив по-настоящему, а я… я мертва, сколько бы власти мне ни дали. И хотя мы стоим рядом, ты — в мире живых, а я — в мире смерти. Где и пребуду навек.
Она обернулась, чтобы уходить, и он с удивлением заметил, что вокруг больше нет «карманного лета». Бушевала вьюга, выл ветер, но почему-то он не ощущал этого. Фигура Эльзы тихо удалялась в снежную круговерть, уже намело хрусткий валик из снега на ее плечах, снежинки набивались в рыжие волосы, и она сутулилась, обхватывая себя руками. С ветром и ледяной пылью до него еще донеслись слова:
— Ты лучше… живи, Макс. Ты не представляешь, как здесь холодно…
Ковальски наконец смог вдохнуть, судорожно поднес руку к лицу и открыл глаза.
Он продрог. Артефакт действительно прекратил свое действие, и снег, в котором он лежал, был, как и подобает снегу, холодным. А ещё рыхлым и мокрым — кажется, намело за ночь. Макс вскочил на ноги, провалившись по колено, обнаружил, что неподалеку по-прежнему лежат Дара и Кристо. Он торопливо стащил перчатку и прижал пальцы к щеке девушки — теплая, жива. Отрывисто выдохнул и посмотрел на Кристо.
— Какого нечта? — сердито пробурчал тот и как по команде продрал глаза. Попытался встать и тут же провалился в снег. — Уже утро, что ли?
Макс только махнул рукой, набрал пригоршню снега и протер лицо. Рассвет еще не занялся, хотя светлело небо, может, от этого в глазах летали какие-то дурацкие мошки. Сон. Такой реальный, что до сих пор не хватает воздуха, но все-таки…
Дара тоже открыла глаза и недоуменно потрогала щеку, к которой недавно прикоснулись холодные пальцы Ковальски.
— А кто последний дежурил? — поинтересовалась она. — Мы могли тут насмерть замерзнуть после окончания действия…
Ее голос оборвался, и какое-то время Макс не понимал, почему на него глядят так пристально. Потом Дара, бледнея, прошептала:
— Твои волосы, Макс…
Ковальски запоздало вскинул руку к волосам — и по его ладони скользнули длинные, темно-каштановые с проседью пряди. Секунду он смотрел на них, потом взглянул вверх.
По хмурому, низкому небу широкой полосой проходила серая радуга.