А еще он вдруг разгадал тайну клича Витязя Альтау, над которым летописцы бились тысячелетиями. Просто на семнадцатилетнего мальчишку нахлынуло то же самое, что на него сейчас, он увидел семь погибших королей и их плачущих пажей, вспомнил мать и сестру, вспомнил все самое дорогое, и этого было так много, что он не смог выговорить: сдавило горло, и он выкрикнул только «Во имя…!» Во имя всего, что дорого и одним словом не назовешь, а эти летописцы никогда, небось, против холдонов не стояли вот и не поняли, куда им.
Но он, Кристо, всю жизнь знал, чего он хочет, и теперь сумел найти нужное слово, чтобы выразить самое дорогое.
— Одонар! — крикнул он за секунду до первого удара ратника и шагнул навстречу этому удару, как пушинку отбивая его своим мечом.
Он даже не замечал, что клинок светится, затмевая собой солнце.
Он не видел сияния, которое, как три тысячи лет назад на Альтау, сошло теперь на площадку у артефактория. Он не знал, что это сияние заставило онеметь войска артефактория, втянуть головы в плечи — остальных ратников и застонать — Морозящего Дракона
Отражая и нанося удары, разбрызгивая мальчишеские слезы радости правого боя, он не понимал, что у Одонара теперь появился свой Витязь.
** *
Кажется, за ее плечами был рассвет. Это значило — Кристо повезло, и он ушел туда, где было солнце. Но вокруг нее смыкались холодные сумерки, как когда-то, когда она получила удар Арктуросом — вечерние сумерки, которые нельзя было разогнать.
Экстер смотрел на нее.
Они были одни.
Остальных, кажется, отвлекло какое-то сражение, она даже не помнила, — какое. Улыбка Мечтателя — все, что важно. Его дыхание — единственный звук, который не дает сумеркам сомкнуться окончательно.
Ее собственный голос на фоне его вдохов-выдохов кажется тусклым и каким-то фоновым.
— Прости меня, прости, прости…
Он сжал ее ладонь своими хрупкими пальцами. Кудри растрепались по примятой, но все еще яркой траве, как тогда — по подушке цвета малахита…
— Как… хорошо, Фелла. Как хорошо… отдохнуть.
Кровь показалась в уголке улыбающихся губ, а в глазах больше не было улыбки. Они были бездонными совершенно и почти фиалковыми, как когда он смотрел на нее, решаясь пригласить на прогулку.
— Экстер… Экстер!
Что-то утягивало его из ее рук. Ладонь оставалась в ладони, но он пропадал и даже, кажется, удивлялся этому — ведь должен был остаться здесь, обязан был! Но будто поднялся ураган, и хрупкий стебель не выдержал, сломался — а цветок стал мотыльком, которого уносит в небеса. Сумерки сомкнулись плотнее, надвинулись на Феллу осязаемыми тенями, она подняла руку, чтобы отстранить одну из них — и вместо тени наткнулась на высокий черный цветок.
Ирис. Черные ирисы. Губы Экстера тоже поблекли, лицо, кажется, светилось в наступавшей ночи, но это был не свет Витязя, а кладбищенская смертельная бледность. Грудь приподнялась во вдохе и замерла, будто в нерешительности. Фелла наклонилась к его губам, чтобы, если нужно, отдать свое дыхание, но с губ Мечтателя уже сорвалось тихое, умоляющее:
— Не оставляй… — с последним выдохом.
Силуэт в белой рубахе так странно смотрится посреди черных ирисов. Он никогда не носил белого, предпочитал темные, но насыщенные цвета. Волосы, вьющиеся, русые, не развевает ветром, потому что нет ветра. Красное закатное солнце разукрасило небо за его спиной — от коралла и рубина до янтаря и бирюзы, и он смотрит в этот закат так, будто это кровавое солнце — самое прекрасное, что ему приходилось видеть…
Фелла сморгнула, и видение пропало. Она смотрела на бледное, спокойное лицо Экстера, в его открытые остановившиеся глаза, казавшиеся теперь неправдоподобно огромными. В ушах отдавался его виноватый голос:
— Они так долго ждали, Фелла… так долго ждали.
Глаза Экстера были зеркалом в иной мир, где посреди черного поля ирисов стояла фигура юноши в белой рубахе, с растрепанными волосами.
А из черных ирисов, одобрительно качая головами, к нему подходили фигуры. Царственные фигуры, и Фелла знала этих магов, всех до одного, а особенно невысокого, полного Нифазиата, в свите которого состояла…
За семью королями стояли остальные, погибшие на Альтау, когда они успели встать с этого поля? Они хранили молчание, но видно было, что ждали они действительно долго, что им уже невмоготу…