Ну, и куда вы все? Ведь ей же будет страшно одной среди развалин!
Сад Одонара выглядел жутко: развороченный, с торчащими корнями деревьев, со спаленными ирисами — олицетворение страданий природы — но аллея сирени сохранилась. Зерк в два счета соорудил в ней уютную нишку под густым кленом — чтобы на скульптуру не капал дождь. Отыскал даже нетронутый нежитью травяной пятачок. По собственному почину побегал вокруг, посмотрел, хорошо, удобно или нет. Предложил, без обычных «Сдохни!»:
— Цветы. Буду следить.
Кристо кивнул, глядя на бархатистую, тёмно-зеленую траву. Теперь он не мог почему-то смотреть на каменное лицо скульптуры.
— Колокольчик, — предложил Зерк. — Постоянство и горе. Горе и постоянство. Черный колокольчик. Нет?
— Нет.
И больше не сказал ничего, а Зерк почему-то понял. Забегал, засуетился, что-то начал выкидывать из карманов, плевать в траву, и скоро эта трава из просто зеленой стала зелено-голубой.
Незабудки.
Эпилог
Макс Ковальски просто влетел в комнату. О такой мелочи, как стук, он и не вспомнил.
— Мальчик!
Экстер и Фелла странно и тревожно переглянулись, поднялись навстречу гостю, но Максу было не до выражений их лиц. Того сияния, которое сейчас исходило от него, могло с избытком хватить на троих.
— Третьего дня… — он запыхался, пока нёсся сюда, так что фразы дробились, слова вылетали отрывистые, и всё не хотели выстраиваться как надо. — Я не писал… всё было очень тяжело… а сегодня с утра… и с ними все в порядке! Лори сказала… слетай сам сообщи, не знаю, почему… у меня магия сбоит малость… В общем, сказала, чтобы я сам… Экстер! — он тряхнул Мечтателя за плечи. — У меня сын! У нас с Лори, наконец…
Он будто бы не замечал, что и Экстер, и его спутница жизни наблюдают за ним то ли с ожиданием, то ли просто с опаской. И взглядов, которыми они обменивались между собой, для него не было тоже. Но в такой день разве можно замечать хоть что-то, кроме собственного счастья, кроме двух самых главных жизней — уже двух — которые стали для тебя целым миром?
— Друг мой, — тихо выговорил Экстер. — Ты помнишь, что сегодня за день?
— Я… что? День?
Макс растерянно посмотрел на их лица. Этот вопрос, да еще тоном прежнего Мечтателя, несколько отрезвил его. Фелла коснулась пальцем локтя мужа, как бы говоря «Зачем ты так…» — и на этот раз это не ускользнуло от внимания Ковальски.
— Что у вас с лицами? — он всё еще улыбался, но теперь уже неуверенно. — Что сегодня за…
И вдруг улыбка исчезла, потухла — сначала в глазах, потом на губах, с опозданием. Макс смотрел на Феллу и Экстера с изумлением.
— Сегодня, — пробормотал он, — это разве сегодня? Постой, нет, это должно быть не… я что, напутал с календарём? Я же помнил, я же не мог… Как же я… я не мог вот так, в последний день.
Он сел, вернее, сполз на стул, поднес к лицу дрожащую руку, опустил, будто не понимал, что делает и зачем.
— В последний день, — шепнули онемевшие губы.
И тут же сжались намертво, и он не смог говорить больше: осознание сделанного ударило в полную силу, сдавило сначала грудь, потом горло, и до магов донесся только странный звук — будто бы судорожное рыдание, донесшееся из столетнего прошлого.
Больно — значит, ты жив, Макс.
Да, я жив. А она умерла. Теперь она умерла.
Теплая ладонь Экстера легла на плечо, чуть сжав его.
— Макс. Я прожил на свете три тысячи лет, и, поверь мне, для меня они не казались мигом. Это долго, бесконечно долго. И даже в Целестии, где иногда… живут тысячелетиями, век не может пролететь незаметно. Он тянется день за днем, и каждый день — новые заботы, радости и горести. Для тебя прошедший век был полон невиданных перемен, ведь раньше ты был человеком и воспринимал время иначе. Но за это время ты спас столько жизней, ты сделал столько всего…
Голос Мечтателя журчал и журчал, тёк себе тоненьким ручейком, обволакивал душу, Макс не старался прислушиваться. Он знал, что пытается сказать Экстер: что с самого начала помнить всё время было невозможно, что это все-таки сто лет, что никто не смог бы сделать этого, а ему, Ковальски — такое и подавно не суждено…
Но я же помнил, возразил голос где-то внутри. Я помнил о ней… почти сто лет. Если бы не этот последний день…
А помнил ли он? И может ли он поручиться, что за эти сто лет не было второго такого дня, что он не предал ее уже после первого десятка лет, или потом, на восьмом десятке, или…
Экстер и Фелла отвернулись, давая ему возможность хоть на секунду остаться одному. Может, просто не хотели видеть, как он плачет — впервые за последние сто тридцать лет жизни. Тогда, столетие назад, он стоял с сухими глазами, потому что у него еще была надежда, потому что он дал клятву, которую сегодня нарушил.