Но увидеть его сейчас — почему бы и нет. Да, Мечтатель, за годы ты не потерял ни крупицы своего ума. Жизнь идет своим чередом. Я понял.
Пока они шли по жилому крылу, Бестия задала еще один традиционный вопрос, подозрительным тоном:
— Как служба?
Прощупывает почву для внука, рассеянно подумал Макс. С тех пор, как полсотни лет назад двери во внешний мир вновь были открыты, у Макса, как у Главы Кордона прибавилось забот: внутренний порядок Целестии так и остался закрепленным за его ведомством.
— Что сказать? Мне прочат, что я не дотяну до двухсот, — он поймал взгляд Мечтателя, пожал плечами и добавил: — Традиция.
Характер Макса и его отношение к бюрократии и коррупции уже были известны всей Целестии, но не всем приходились по вкусу.
И вполне возможно, для того чтобы выдержать сто лет памяти и тепла, нужен был не Макс Ковальски, у которого семья, и служба, и такой характер.
Но кто тогда смог бы…?
Мечтатель постучал в нужную дверь. В ответ на стук она приотворилась.
— Наверное, ушел, — сообщил директор и нагнулся, приподнимая с пола пожелтевший листок. Листками был засыпан весь пол комнаты: казалось, Кристо что-то долго записывал в толстой тетради, а потом взял да и вырвал все страницы до одной, и разбросал их по полу, как осенние листья.
Несколько секунд Мечтатель безмолвно водил глазами по строчкам, потом протянул страницу так, чтобы написанное смогли рассмотреть Макс и Бестия.
На контрабандной страничке в клеточку буквы были выведены четко и красиво, и от этого почерк казался почти подростковым, несмотря на то, что записи принадлежали уже даже не юноше, а молодому мужчине.
«Я вот всё время думаю: когда она меня увидит — узнает или нет? Все-таки я сильно изменился. Бестия, и та говорит, что все еще отморозок, но уже получше, чем прежний. А Мечтатель твердит, что я вроде как возмужал. Да и волосы я красить перестал лет семьдесят назад, кажется.
Если узнает и все-таки догадается, тогда первым, что она скажет — будет мое имя. Наверное, спросит что-нибудь вроде: «Кристо? Это ты, что ли?» А может, скажет, что ей больно и тяжело, и тогда я засмеюсь прежним смехом и скажу: «Дура! Больно — значит, ты живая!»
И тогда она меня узнает окончательно».
По коридорам они бежали втроем. Практеры, теорики и действующие артефакторы расступались, открывали рты и смотрели вслед, увидев такую картину: глава Кордона в компании директора и завуча Одонара, все с одинаковыми выражениями на лицах, все несутся со всех ног. Но никому из этих троих не было до этого дела: они бежали, и внутри их откуда-то начинали звучать рифмованные строки:
Коли хочешь испытать ты —
Золото, иль грязь —
Можешь времени оставить
Выбор, не боясь.
Коли может похвалиться
Выдержкой вино —
Это значит — что таиться? —
Доброе оно.
Они переглядывались на бегу, как бы спрашивая друг у друга: «Ты слышал? А ты слышала?» — но строки не уходили, и они не были похожими на обычные сочинения Мечтателя, они были похожи на первую пробу пера мальчишки лет шестнадцати-восемнадцати.
Коль таланта бесконечность
Пробуешь кого —
Испытай талант на вечность —
Только и всего.
Строки звучали, как в тот памятный день, когда Экстер Мечтатель прочитал древнюю Песнь о Витязе целиком и поднял светящийся клинок, только теперь они были сами по себе, просто растворены в воздухе кем-то, кто сложил их сегодня, а может, в какой-то другой день на протяжении этого века.
Если ж у тебя сомненья:
Чувство или прах —
Проверяй на потрясенья,
Проверяй на страх.
Но от временем искусы –
Невеликий прок.
Ведь для памяти и чувства —
Год — немалый срок?
Последний коридор перед входом они преодолели уже медленнее, прислушиваясь: голос у них внутри как будто запнулся, а потом все же дочитал:
Тут уж вечность — что поделать —
Сущие мечты.
Почему же век мне — мелочь,
Если память — ты?