Добрался до кокпита, поглядел на анемометр — прибор зашкалил. Наверно, сила ветра достигала 13, а то и 15 баллов. Живо спустился в каюту, отмотал линь, чтобы нарезать побольше сезней. На камбузе в ящике у меня лежит очень острый нож. Дернул ящик — заело. Рванул посильнее — ручка оторвалась. Выругался и перочинным ножом нарезал сезни, чтобы понадежнее закрепить убранные паруса. Болтался с голыми мачтами до 21.30. Потом ветер умерился до 8 баллов; можно опять набирать ход, переварив еще одну порцию испуга и тревоги.
8 мая. 09.30. Ветер западный, 8 баллов. Я серьезно озабочен. Разве пробьешься мимо мыса Доброй Надежды при таких условиях. Вы скажете: пережидай с голыми мачтами, когда погода портится. Но ведь тогда меня относит назад. Твержу себе: спокойнее, не лезь из кожи вон, времени вагон. Нет, не могу — не могу, и все тут. Вот и в эту ночь, как только сила ветра упала до 8 баллов, я тотчас набрал ход. Отсиживаться — это не для меня. Лишь бы мачта устояла. Если не выдержит, тогда уж точно не обогнуть мне мыс. Господи, вытащи меня отсюда, проведи мимо мыса!
Когда я вчера вечером бежал вниз за сезнями, наступил на контейнер, обычно стоящий возле трапа. В нем кинокамеры, пленки и прочее. Я схватил контейнер и на ходу втиснул его на место. Приготовив сезни, помчался наверх — опять контейнер под ногами! Я выругался и хорошенько пнул его, как только ногу не сломал. До сих пор ступня болит. Так мне и надо.
Вечером — радость: связался по радио с Порт-Элиза-бетом. Только передал вторую радиограмму, как за кормой невдалеке увидел огни парохода, который шел прямо на меня. Включил отличительные огни, приготовил аварийное снаряжение, фонарь Олдиса, сигнальные ракеты и все прочее. Попробовал пустить мотор, но он не слушался.
На мои сигналы фонарем Олдиса не последовало никакого ответа. Знай себе, прет на меня. «Ладно, — подумал я, — сейчас разбужу вахтенного офицера». Взял динамитный патрон, поджег, сосчитал до девяти (шнур на 14 секунд) и подбросил его высоко в воздух. Взрыв, ослепительная вспышка. На пароходе сразу проснулись. Засверкали огни — не пароход, а сплошная иллюминация. Я снова посигналил фонарем и через несколько секунд увидел ответные сигналы, да только ничего не разобрал.
Пароход застопорил машины и теперь находился прямо на траверзе. Я еще раз попытался пустить мотор, но он упорно бастовал. Тут перегорела лампочка правого отличительного огня, и, чтобы обозначить себя, я должен
был идти левым бортом к пароходу с подветренной стороны. Проходя в ста ярдах от него, я прокричал: «Радиотелефон 2182» (международная вызывная частота). Не получив ответа, я следующим галсом подошел к корме ярдов на 20, но теперь я был с наветренной стороны, так что мог не опасаться столкновения. На палубе выстроилось человек тридцать. Я кричал, надрывался, наконец кто-то ответил мне: «О'кей, радио 2182». Тогда я отошел в сторону, лег в дрейф и поспешил к передатчику.
И вот уже связь налажена. Мы перешли на рабочую частоту (2182, хотя и служит вызывной частотой, зарезервирована для сигналов бедствия). «Вы следуйте дальше, не останавливайтесь, — передал я. — И мы потолкуем по радиотелефону».
Это было русское рыболовное судно «Зареченск», и мы поболтали всласть. Они сообщили мне мои координаты, я извинился, что задержал их. Радист успокоил меня: дескать, ничего, ничего. Я рассказал про характер моего кругосветного плавания, радист пожелал мне успеха. Я сказал, что встречался в Лондоне с мистером Косыгиным; сомневаюсь, чтобы радист поверил мне.
«Зареченск» торопился на рандеву с другим рыболовным судном, и мы попрощались. Пароход был большой; наверно, он служил базой для целой флотилии.
После этой встречи я лег спать в прекрасном расположении духа, только пожурил себя за промашку: забыл попросить, чтобы мои координаты сообщили в Ллойд.
Глава 8 Огибаю угол
14 мая мне исполнился тридцать один год. Я встал в 07.00 и развернул специальный сверток. Поздравительные открытки от Морин, Сэмэнты, тещи, сестры, Элинов и Уод-дингтонов. Клер Элин приложила письмецо: «Если твое плавание не удовлетворяет тебя, выбери другой маршрут»— и рекламную брошюру пароходной компании! В числе подарков были красные домашние туфли и — тоже от Морин — книга «Жестокое море» (у нее развито чувство юмора). Было угощение: мои любимые ириски, ветчина, цыпленок, рис и все приправы, включая чеснок, для индонезийского блюда насигорин, которое я очень люблю. И еще всякая всячина. Записочка от Морин гласила: «Извини, латук не нашла». Как она обо всем до мелочей позаботилась! В тысячный раз я подумал о том, как мне повезло с женой.
Ветчину я съел на завтрак, потом откупорил банку крема и развернул пачку имбирного печенья. Сказал себе: «Надо доедать, все равно отсыреет» — и умял все в один присест. Предлог жиденький, зато удовольствие я получил великое!
Кроме того, я побрился, избавился от такой щетины, какой за всю жизнь еще не отращивал. Ужасная щетина, я ликовал, расправляясь с ней.
Но пожалуй, лучшим подарком было прохождение 30° в. д., этого незримого рубежа, к которому я стремился не одну неделю. Правда, я еще не завернул за угол; до мыса Игольного, расположенного на 20° в. д., оставалось десять градусов, но я мог с полным основанием сказать себе, что достиг южноафриканских вод.
После встречи с советским пароходом 9 мая я подолгу занимался мотором, пытаясь заставить его работать. Он был мне нужен не как двигатель (кроме аварийных ситуаций), а для зарядки столь важных для меня аккумуляторов. После замены соленоида мотор проработал около
часа, но тут я заметил дымок над регулятором. Останз-вил мотор и потом, сколько ни бился, не мог его завести.
Сейчас это было не так уж страшно: ведь я располагал для зарядки специальным маленьким мотором. Я подзарядил аккумуляторы, однако амперметр мудрил — стрелка вдруг запрыгала, шкала показывала что-то несусветное. Кончилось тем, что мотор, хотя и работал, перестал давать ток. Изучив руководство, я заключил, что надо сменить амперметр, а у меня не было запасного.
Это было уже серьезно. Ведь если я не смогу заряжать аккумуляторы, откажут радио, разные приборы (анемометр и другие), внутреннее освещение, отличительные огни, электрический насос. Правда, я мог обойтись керосиновыми фонарями и свечами. И аккумуляторы могли пока обеспечить радиостанцию, если бережно их расходовать. Я отправил радиограмму Фрэнку Элину (мы с ним вместе проходили инструктаж на заводе «Перкинс»), запрашивая, что он может посоветовать насчет мотора. Освещения я не включал, давал ток только на приборы и радио.
Погода почти не изменилась, яростные шквалы перемежались редкими штилями. 15 мая опять разразился шторм, сила ветра превышала 11–12 баллов. Волны на этот раз были покороче, зато круче и коварнее — видно, сказывалось течение мыса Игольного, огибающее берега Южной Африки. Паруса убраны, румпель вынесен под ветер, крен до 60 градусов… Сидя у прокладочного столика, я цеплялся за него обеими руками. Почему-то на этот раз мне почти не было страшно. Видно, прошедшие испытания внушили мне абсолютное доверие к «Бритиш стил».
16 мая ветер угомонился. Шторм поломал румпель, но я смастерил временный, использовав части от бездействующего автопилота. Журнал заполнял при свече. У меня было двенадцать свечей, и я рассчитал, что могу обойтись половиной свечи за ночь, тогда их хватит на 24 ночи. Да у меня еще оставалось пять галлонов керосина.
Я знал, что где-то поблизости идет лайнер «Оронсей» и на его борту находится мой друг Брюс Максвелл. У Брюса были письма для меня, и я надеялся, что мы сможем встретиться в море, однако наши позиции относительно друг друга не позволили это сделать. Но мне удалось связаться с «Оронсеем» по радио, и радист любезно согласился передать дальше мои радиограммы, чтобы я ког экономить электроэнергию. Кейптаунское радио тоже по- могло: оттуда передавали радиограммы, адресованные мне, не дожидаясь моего вызова. Мне достаточно было включить приемник и слушать, а передатчик отдыхал — опять-таки экономия.