Монах показывал на фрески, покрывавшие стены, рассказывал о двенадцати подвигах Будды. Рассказывал подробно, обстоятельно, не торопясь, и, кажется, вполне рассчитывал на наш посильный вклад в строительство святыни.
Так же он поведал о себе, что родом из Камбоджи, и лет ему всего-то двадцать два. Саша в ответ рассказала, что ее родной дядя учил камбоджийских детей в восьмидесятые годы, сразу после гражданской войны. Монах так обрадовался, что потащил нас двоих к алтарю, усадил на колени на пол и стал читать мантры. Читал долго и заунывно, а после достал связку тонких бамбуковых палочек, окунул в чашу с водой и окропил наши головы. В конце несколько раз ударил ими по темечку и отпустил с миром. На прощание я дал ему немного денег, и мы ушли.
Саша ступала по гравийной дорожке будто неземная. Она была расслаблена, и на губах ее чуть играла улыбка. Я никогда не видел ее такой и поглядывал осторожно.
— Что же мы теперь, повенчаны? — спросила она погодя.
— Нет, — улыбнулся я, — это всего лишь обряд благословения. На удачу и здоровье. Не переживай.
— А я не переживаю.
— Твой дядя правда преподавал в Камбодже?
— Да.
— Он был учителем?
— Он был доцентом в университете, кандидат медицинских наук.
— Вот как? — честно говоря, я был изумлен. — Это очень почетно. Семья наверняка гордилась им.
Саша повернулась с серьезным лицом, прежняя нега с ее лица бесследно исчезла.
— Не слишком, — ответила она. — Он был чудак, которого никто не понимал. А за ту поездку ругали еще долго. Оставил жену, ребенка и уперся в такую даль обучать чужих детей. Это, по-твоему, подвиг?
— Я не знаю, от чего он спасался.
Саша сплюнула со злостью и достала сигарету.
— Зато я знаю, — выпалила она. — От скуки.
— Это был твой отец?
Она снова посмотрела на меня ненавидящим взглядом, но ничего не ответила по существу вопроса.
Только резко сменила тему:
— Поехали домой. Потрахаемся, раз уж мы такие теперь благословлённые и очищенные, надо хоть немного замарать.
Всегда существует некая тоненькая грань между отсутствием интереса к проблемам другого человека и боязнью сделать больно тому, кто на самом деле тебе небезразличен.
Когда я молчал о своих проблемах, я действительно предпочитал, чтобы в них не копались, не хватались за острые края осколков, торчащих в сердце, с целью выдернуть их и осмотреть рану под микроскопом. Наверное, я предчувствовал, что в этом случае скорее умру от кровопотери, чем получу квалифицированную помощь. Оттого редко предоставлял под прицел беседы свои ранения — так безопаснее.
Ты, Марта, часто пользовалась тем же приемом, но после могла взорваться обвинениями, что всем наплевать на тебя — твоим коллегам, твоим подругам, твоей матери, мне, в конце концов. Что думали на сей счет все остальные, я не знаю. Но мне лично никогда не было все равно — это я могу сказать с уверенностью.
Мне не было все равно и до того, что чувствовала Саша в день, когда в наших ушах еще звучали буддистские мантры, а мы уже подъезжали к моему дому, чтобы пасть во грех прелюбодеяния. Однако я могу поспорить на что угодно: стань я тогда давить на нее и требовать ответов, мы бы поссорились окончательно, а мне не хотелось разбивать вдрызг нашу зыбкую островную идиллию, где за нерассказанным таилось множество черных дыр из прошлого, но в настоящем жили мы — пусть недоговоренные, зато неподдельные.
Саша совсем успокоилась и забыла о неприятном разговоре после встречи с монахом. Она потребовала рому и арбузного фреша. Мы заскочили на рынок.
Она улыбалась и поигрывала бедрами, взбираясь по лестнице, что-то напевала. Мы ввались в комнату. Я целовал ее с жадностью, слизывая арбузно-ромовую горечь с губ и пьянее быстрее, чем Саша успевала ее проглатывать. Так мы и перемешивали вкусы друг в друге, упивались сумасбродством, раем на двоих.
Она вдруг остановила меня:
— Идем в душ.
— Зачем?
— Мы там еще не делали этого.
Я бы и рад сказать, что моя душевая кабина была исполнена в духе романтических представлений о гигиенических процедурах, но на деле он выглядел как весьма скромный коробок метр на метр, где не всегда имелась в наличии горячая вода. Даже чистой она была относительно, но я привык к такому быту, а Сашу это не смутило.
Мы разделись и протиснулись в узкое пространство вместе, слившись в единый организм, потому что нам не хотелось прекращать ласки, да и габариты коробки не позволяли. Мы стояли под лейкой, из которой били тонкие струи. Сашино загорелое тело истекало каплями воды, сочилось ее собственной влагой по внутренней стороне бедер. Я не мог прислонить ее к стене, чтобы придать устойчивости позе, потому что во многих местах стены пожирали грибки. Оттого я вжимал ее в себя, зарывался лицом в мокрые волосы, в исступлении хватал всеми десятью пальцами рук мягкие округлые ягодицы.
— Не тяни… — попросила Саша.
— Сейчас.
Я кинулся за презервативами.
— Джей! — донеслось из душевого угла.
Я метался по комнате в поисках недавно купленной упаковки и никак не мог ее найти.
— Чего ты так долго? — Саша появилась в комнате немного рассерженная. — Там уже холодная пошла.
— Да… наверное… — пролепетал я, а сам пытался сообразить, куда же подевалась покупка. — Черт, кажется, я их потерял.
— Кого?
— Презервативы, — я почесал затылок. — Вроде положил в карман… А теперь их нет.
— Прекрасно! — Саша схватилась за ром и хлебнула, насколько хватило горла. — Ну чего стоишь тогда? Иди в магазин!
Я подошел к ней, обнял за плечи, притянул к себе.
— Сейчас схожу. Но до этого мы можем без проникновения…
— Нет! — Саша только больше взбесилась и отпрянула от меня. — Я хочу нормального траха!
— Ладно, ладно.
Я стал одеваться. Пока шел в ближайший магазин, думал, почему она так взвинчена, но ничего не придумал и решил, что виной тому моя рассеянность.
Вряд ли прошло больше четверти часа, когда я вернулся в комнату, где голая Саша осталась одна наедине с нереализованным желанием заняться сексом и моей нищенской обстановкой, но застал я ее уже одетой в расстёгнутые шорты.
Она сидела на полу, скрестив ноги. Между ними торчала бутылка рома, рядом валялись блокнотные листки и сам блокнот, который я имел обыкновение прятать под книгами, чтобы отдельные листочки не разнес ветер — мне важно было сохранить их в определенном порядке, да и вообще сохранить. Для себя. Подальше от чужих глаз.
Сашины глаза меж тем не выражали ничего. Красные, воспаленные то ли от недавних слез, то ли от алкоголя, они смотрели не на меня, а в грубые доски разбитого жизнью пола. Я присел на корточки рядом.
— Это все ты написал? — спросила Саша, по-прежнему не глядя на меня и бессмысленно шевеля сухими веками.
Я не стал пытать ее ложью:
— Да, я.
— Зачем?
— Это мой дневник. Мои мысли и воспоминания…
— О чем?! — резко прервала меня Саша. — О какой-то бабе, которая бросила тебя к херам, а ты не знаешь, как теперь жить?!
Она подскочила одним махом, не забыв прихватить с собой бутыль. Ее обнаженные груди нервно тряслись над ребрами как забитые лысые кролики, которых теперь не хотелось гладить. Саша выглядела дикой, но не сексуальной. Она и сама это понимала, потому хлебала ром прямо из горла и через слово вставляла мат. Я следил за тем, как ее корчит, и не мог заставить себя приструнить ее.
— Ты не должна была лезть, — только и сказал я.
— Почему?! — Саша заводилась больше, больше. — Чтоб я не знала, как ты страдаешь по своей женушке? Думаешь, я не догадывалась, что она тебя послала?!
— Она не жена мне. И я ушел сам.
— Да ну?! А что ж ты тогда такую любимую, такую хорошую слил?!
— Саша! — я встал с ней рядом.
— Что?! Что?! Ну?! Что ты мне хочешь сказать?! Да мне срать, ясно?! Срать! Ты что, еще не понял, мальчик?! Мне срать на тебя! И на твоих баб мне тоже срать! На всю твою гребаную житейку! Срать! Ты слышишь меня, мальчик?! Срать! И дамочке этой твоей срать еще больше, Джей! Он ей письма пишет, а ей срать! Он тут страдает, а ей срать!