Почему же тогда мир еще не самоуничтожился? Почему люди не передушили друг друга в бесконечной вендетте по случаю несправедливости жизни? Наверное, все дело в жажде жизни. Но то, что каждый человек подвергается болезненному опыту, не зависящему от него, а затем подвергает ему других невинных, создавая цепную реакцию, бесспорно. Мы все раним друг друга по кругу, еще и еще. Месть передается по наследству. Круги на воде от брошенного несколько поколений назад камня расходятся все шире, захватывая в волну новых участников зла. Так рождается новое зло со старым знакомым лицом.
Буддизм призывает остановить реинкарнации зла. Остановить в корне.
«Не вижу зла, не слышу зла, не говорю о зле» — классическая интерпретация в виде трех обезьян, закрывающих глаза, уши и рот — один из узнаваемых символов учения Дао, смысл которого лежит на поверхности, но следовать ему очень сложно. Я, Саша, ты, Марта, любой из виденных нами людей — носители активного вируса зла, не поддающегося традиционному лечению. Единственные эффективные антитела для борьбы со злом способны выработать только мы сами. Но кто в состоянии осилить такой труд?
Я и теперь был бы счастлив не расковыривать прошлое, не препарировать буквенными шифрами доставшиеся мне судьбой события, но, возможно, возраст подоспел, возможно, слишком много я услышал очищающих мантр, а, может, просто перенасытил сознание различными болями, чтобы не говорить о них сейчас. Знание, как и ум, даются нам не по рождению, а в процессе цикличного переваривания «явление-последствия-вывод». И мне сдается, что некоторые беды можно вынести легче, если впитать их суть заранее. Впрочем, я не сильно уповал на это.
Сашин поступок обжег бы меня не меньше, если бы я знал достоверно его истоки. Но пойманный врасплох, я еще долго не мог прийти в себя.
Курил. Смотрел в окно. Снова курил.
Мне хотелось ее возненавидеть, и я следил, когда в ее жилище погаснет свет. Тогда я пойму, что Саша отправилась тратить презервативы с другим случайным туристом, и смогу не без удовольствия назвать ее шлюхой, плюнув на прощание.
Но прямоугольник не гас, становясь только ярче на контрасте с навалившейся ночью. Саша была дома. Сначала она ходила по комнате в привычном для себя виде — без ничего в один трусах. Потом легла на матрас и долго лежала «звездой», глядя в потолок. Казалось, она впала в кому с открытыми глазами.
Может, она ждала полуночи, чтобы отправиться на дискотеку, которые к этому времени набирали полную силу?
Я скрутил еще сигарету, уселся у края рамы, чтобы Саша не могла меня засечь, и снова наблюдал. Она перевернулась на живот, скомкала простыню и зарылась в нее лицом. Она плакала… Или смеялась?..
Я присмотрелся, прислушался — не похоже на смех. Но на расстоянии пяти метров, разделявших нас, с уверенностью сказать было сложно. Потому я подождал еще немного.
Глянул на часы — половина первого, а Саша еще не одета и не мчит в логово разврата. К двум разберут всех мало-мальски пригодных ухажеров и придется коротать последнюю ночку с сомнительными типами. Но, похоже, Саша передумала куда-либо идти. Почему?..
Неожиданно она встала и начала швырять различные вещи в стену. До меня донеслось шлепанье сандалий, ударившихся о твердую поверхность, затем раздался звон стекла — Саша не пощадила бутылку с остатками рома.
Я не выдержал, побежал к ней.
Преодолел лестницу, замер перед дверью.
— Саша!
Она не отозвалась, и я постучал. Затем толкнул дверь, она была не заперта.
Не знаю, что я рассчитывал увидеть. Я, наверное, вообще прекратил думать в те мгновения. Но найдя Сашу в самом дальнем углу комнаты под гамаком, рыдающую среди битых осколков, я окончательно забыл о том, что еще недавно собирался свернуть ей шею.
Она протянула ко мне руки:
— Джей!..
Я обнял ее. Саша зарыдала еще громче.
— Прости… Прости… — повторяла она, пока я нес ее до кровати.
Той ночью она была нежна со мной, как никогда до этого. Она зацеловала и заласкала каждый микрон моего тела и до рассвета не давала уснуть. Это не было похоже ни на один из наших прежних сексуальных опытов. Секс превратился в последнее, финальное дополнение, когда тепло от касаний переполняло, и делалось невозможным выразить эту энергию никак больше. Мы почти не говорили: лишь какие-то обрывки неоконченных фраз, содержавших наши имена — не вымолвленные обещания, которым поддаются в бреду романтического порыва обреченные любовники.
Только когда небо стало белеть, а слитые с темнотой кроны пальм начали обозначать свои контуры, мы вспоминали с Сашей, как ездили с ней к водопаду, как вылавливали из рыночной бочки самого жирного лангуста, которого нам зажарили на гриле, как свалились с байка в джунглях, не вписавшись в скользкий от дождя поворот, как кормили наглых обезьян, скаливших свои огромные желтые зубы, как целовались под тропическим ливнем, и много чего еще. Мы просто перечисляли воспоминания, одно за другим, смеялись, лежа на боку друг напротив друга, уже бессильные к телесности, чувствуя, как тяжелеют веки.
Только сейчас я понял, что таким образом мы пытались продлить эту ночь, украсть у нее еще чуть-чуть возможности оставаться вместе, зафиксировать каждый эпизод наших двух недель, разобрав на кусочки, словно круглые бусины четок из рудракши — всего сто восемь.
Сто восемь имен Будды, сто восемь Упанишад, сто восемь танха — греховных желаний человека.
Мы собрали собственную длинную священную нить, завязали узлом и наградили друг друга незримым ни для кого даром — четками из воспоминаний.
30 сентября
В ту ночь мне снились сентябрьские волны: большие и черные, они дотрагивались до ливневых небес, опадали рядом с харчевней Сэма, заливали его любимую веранду, где мы курили канабис, и уползали обратно к горизонту, жадные до людских жертв и оголтелого горя.
Несколько лет назад в декабре волна еще большей силы слизала с лица острова тысячи жизней, кубометры построек, разрушила до основания сотни хозяйств. Крис рассказал мне, что во время цунами Сэм был в городе, далеко от берега, где оставалась его семья. Вернувшись, он нашел только руины. Его жену и детей забрало море. Навсегда. Тем не менее, он как-то нашел силы выстроить на прежнем месте свое кафе, а в скалах рядом, где-то среди сотен поминальных надписей, осталась и его: «Море стало вашим новым домом, но оно не убило нашу семью. Мы до сих пор вместе, Моя Любовь. Сэм».
Я очнулся в ужасе. Свет солнца опалил деревянные стены, крышу и пол. Белая скомканная простынь возвышалась сугробом подле моих ног, загоревших почти до негритянской окраски. Я увидел Сашу напротив, в том же углу под гамаком. Стекла от ромовой бутылки были убраны, а Саша курила и держала в руках фотокамеру.
Заметив, что я проснулся, она нажала на спуск. Фотоаппарат издал глухой скрежет, запечатлевая мое растерянное лицо.
— Доброе утро. Никогда не видел это в твоих руках. Значит, ты и правда занимаешься фотографией?
Саша молча затянулась и выпустила дым. Ее губы произвели нечто вроде улыбки, но глаза остались недвижимы. Саша убрала камеру и переложила сигарету в другую руку.
Она заговорила чуть сдавленно:
— Надеюсь, у тебя хватит ума не спрашивать, что это было ночью.
Я оторопел от такой резкости.
— Не стану спрашивать, — заверил я, чувствуя, как слова скоблят мне горло.
— Прекрасно! — Саша засмеялась тем неуместным смехом, какой вдруг поражает безутешную вдову на похоронах. — Тогда у тебя хватит ума уйти прямо сейчас.
Я встал. Натянул шорты и футболку. Саша следила за мной. Следила без улыбки и каких-либо комментариев.
Происходящее напоминало абсурд в морге, когда перепутали одно мертвое тело с другим, но никто не решался озвучить это вслух. И я тоже молчал. Старался не смотреть на нее, вжавшуюся в угол с бледным даже после двухнедельного загара лицом.
Я пошел к двери.