Но гул между тем нарастал, становился ниже. В конце концов, от него разболелась голова.
И тут я увидел тебя.
Тебя, Марта.
Ты стояла у моего изголовья вся в белом, свадебном и лучистом. Ты редко одевала белое. Говорила, что это плохая примета. Ты вовсе не была суеверна, но свадебная атрибутика навевала на тебя благоговейные чувства.
— Джет!
Я обернулся.
Мы стояли плечом к плечу на Елисейских полях. Перед нами раскинулась богатая витрина с белыми платьями, каждое из которых стоило как вся наша квартира вместе с нами в придачу.
— Как думаешь, мне пойдет? — ты улыбнулась впервые спокойно за весь отпуск.
— Думаю, да.
— Правда?
— Правда.
— А правда, что Париж — лучшее место, чтобы сделать предложение? — ты засмеялась, и тогда я понял, что ты не просто так разговаривала в последний раз с матерью.
Ты сказала ей, что мы едем в Париж. А она сказала тебе, что, должно быть, этот сукин сын (то есть — я) наконец решился сделать тебе предложение. Вы поругались — это я знал. Но не знал причину. А теперь, точнее тогда, я понял все четко. И разозлился.
— Неважно, где делать предложение. Его нужно делать, когда оба к этому готовы, мысленно и финансово, — ответил я. — Конечно, можно просто расписаться…
— Просто расписаться? — возмутилась ты. — Может, еще организовать праздничный ужин в «Макдональдсе»?
— Марта, у нас сейчас даже на «Макдональдс» денег нет.
Ты тут же решила, что я снова попрекаю тебя за растраты, и твои глаза заполонили слезы. Я поспешил тебя увести подальше от витрины и разговорить о чем-то другом. Ты слушала рассеянно.
А первое, что ты сообщила мне по приезду, что твоя подруга детства Джулия опять выходит замуж.
— Ума не приложить! Она уже в третий раз выбирает подвенечный наряд! Какая глупость!
— Почему глупость? — спросил я.
— Потому что глупость!
— Не вижу ничего глупого. Я был женат…
— Я знаю! — крикнула ты и торопливо вышла из кухни.
Я застал тебя в комнате возле окна. В тебе бурлила злоба и печаль. Я поцеловал тебя в плечо.
— Ты права, это глупость. Для доказательства любви не нужны никакие церемонии и штампы.
— Я этого не говорила! — вновь взорвалась ты и повернулась, скрежеща зубами. — Все только и делают, что врут, будто им не нужны свадьбы, платья и букеты! А потом счастливые показывают на работе альбомы с розовыми бантами!
— Ужасные альбомы, — заметил я.
— Не ужасные.
— Ты сама говорила, что ужасные.
— Да, ужасные! Но милые!
— Ты хочешь такой альбом? — я посмотрел тебе в глаза.
Ты колебалась минуту или две.
Затем ответила резко:
— Нет.
Воспоминание свернулось в точку и юркнуло под кровать.
Я попытался снова направить зрение туда, где ты находилась, но глаза не послушались и принялись очерчивать круги в воздухе. Их радиус доходил до стен, отталкивался от них и рвался к потолку. Там круги меняли свое направление, курсировали уже в другой плоскости, параллельной полу.
Я осознал, что меня тошнит. Закрыл глаза, но стало только хуже. Открыл. В тот же момент судорога прошла от шеи по левой руке и сковала ногу с этой же стороны. Затем начала дергаться правая нога. И дергалась она до тех пор, пока я не остался парализован. Грудную клетку придавило, горло будто бы перетянуло прочными грубыми веревками. Наступило удушье.
Я силился глотнуть воздух, каждый вдох давался с таким трудом, словно я выталкивал из грязи танк.
Снова опутали мысли о смерти.
Но она уже не казалась мне забавной, романтичной или героической. Потому что понял, что я в самом деле умираю. Умираю без шуток и натурально.
И какой бы ни была следующая жизнь (если она вообще случится), этой уже не будет. Я умру один, в неизвестности, на грязном полу, и по мне будут ползать пауки, мокрицы и кивсяки.
Вспоминая Сашины пророческие слова, я внутренне согласился с тем, что этот маленький инцидент не тронет по сути никого, кроме хозяина моего жилища. Но только лишь потому, что доставит неприятные хлопоты. А на родине могут ничего никогда не узнать. Даже ты ничего не узнаешь, Марта.
Лучше бы меня действительно сожрали акулы. Так был бы хоть какой-то шанс, что я не исчезну совсем бесследно для сводок новостей.
В чертовом колесе предсмертной агонии самым приятным оказалось забытье. Возможно, благодаря ему некоторые люди умирают без мученических гримас. Расставаться с жизнью в сознании — настоящий ад. Но, отключившись, я расслабился и утонул в безразличии.
2 октября
Вдруг я почувствовал шлепок по лицу. Голова вывернулась набок.
Последовал новый шлепок.
Его я ощутил намного явственнее и даже охнул.
Когда на лицо обрушился третий, я заворчал недовольно.
— Джей! Джей!!!
— Что?.. — простонал я, не понимая, какого хрена происходит.
Надо мной торчала чья-то физиономия. Я долго не мог разобрать, где у этой физиономии глаза, рот и нос, пока не догадался, что лицо перевернуто. Пенни склонилась так низко, будто хотела поцеловать. И это мешало сфокусировать на ней зрение.
— Джей! Что случилось? Джей!
Она тормошила меня как фруктовое дерево, полное спелых плодов. А в моей черепной коробке трепыхались разжиженные мозги, готовые вылиться через уши.
— Джей! Вставай! Джей! Джей!
— Доброе утро, Пенни, — наконец, произнес я убийственно хриплым голосом будто бы за меня чревовещал какой-то демон.
Она посмотрела так сочувственно, что вот-вот могла расплакаться.
— Доброе утро, Джей.
Пенни, насколько хватило сил, потянула меня с пола. Полностью поднять мою тушу, больше ее раза в два, она бы сумела. Я притулился спиной к кровати, оглядел себя: убедился, что все конечности в более-менее рабочем состоянии. Одолевала жажда и дикий желудочный голод. Вместе с тем бурлила тошнота и хотелось в туалет.
Пенни расположилась на кровати, смотрела на меня снова сверху вниз. Наверное, я казался ей жалким обдолбышем, коих тут можно встретить немало.
— Мне надо встать, — признался я.
Не без помощи Пенни я поволок свое бренное тело к туалетному уголку. Справлять при ней нужду оказалось не так страшно по сравнению с опасностью разрыва мочевого пузыря. Я подумал, что из Пенни вполне мог бы получиться неплохой врач. Или хотя бы медсестра.
Она ухаживала за мной как за неразумным дитем. Когда я все-таки принял горизонтальное положение в постели, Пенни подоткнула под голову подушки, а из пледа скрутила валик и уложила на него мои ноги. Она же меня раздела. Если уж она наблюдала за моим мочеиспусканием, то вид моего нагого торса ее вряд ли бы шокировал.
Наверное, я лишь тогда уверовал окончательно в ее женскую сущность. Так любовно и заботливо надрываться над чужим телом может только женщина. И я мысленно благодарил ее, но вслух мало что мог произнести. Сухость сковала мне рот и отупила до состояния чурбана. Пенни бережно поила меня из чашки. Я ощущал прохладную влагу губами будто нежные поцелуи невинной девы.
Когда я проглотил не меньше полулитра, Пенни отняла чашку и сказала: