Мы еще дважды были в клинике. Я купил собачий шампунь, ошейник, поводок и упаковку собачьего корма — все это вылилось в кругленькую сумму. Но, с учетом того, что тратился я только на себя, и то — скромно, я мог себе позволить позаботиться еще о ком-то. Как Пенни ухаживала за мной, так и я ухаживал за Чаком — бездомным сиротой, непонятно как оказавшимся на той дороге.
— Аф!
— Нет-нет, я не ругаюсь, Чакки, — успокаивал я пса и попутно себя. — Я шучу. Выкрутимся как-нибудь, приятель. Выкрутимся.
9 октября
Итак, Марта, я все-таки сделал это — я завел собаку. Не декоративную и отнюдь не самую тихую. Я завел себе настоящую проблему и обузу, и бог весь сколько раз поначалу причитал об этом решении.
Как было мною же предсказано, Чак растерзал мои единственные приличные кеды и каждое утро на рассвете вопил, чтобы мы пошли гулять. Было дело, я чуть не повысил на него голос, но вовремя вспомнил о твоих детских годах, когда ор на ребенка был совершенно обыденным явлением, и заткнулся — Чакки такой же ребенок, очень несимпатичный, но очень смышленый ребенок.
Например, если сравнивать с той же Дорой, Чак оказался в разы сообразительнее: я не учил его толком командам, но многое он как-то запомнил сам — «Ко мне!», «Рядом!», «Домой!» — все это они понимал легко, правда не всегда стремился выполнить. Дору я дрессировал долго и настойчиво, но ее интеллекта хватало только на то, чтобы забавно вилять коротким хвостом, и я в конечном счете прекратил измываться над животным. Ведь, как ни крути, я любил свою умилительную собачонку вне зависимости от того, обучена она цирковым финтам или нет. И теперь, глядя на Чака, я наконец вспомнил, почему смерть Доры оплакивал тяжелее и печальнее, чем развод с женой.
В ее глазах, в глазах моей умершей собаки, и в глазах живого, развеселого Чакки было то, что я никогда не нашел ни в одной женщине.
Преданность. Собачья, фатальная, граничащая с безумием. Преданность, у которой нет синонимов и более доступных аналогов. Такая преданность намного сильнее любви, потому что никогда ее не теряет, а только включает в себя безоговорочно. Она почти недоступна людским существам, по причине высокого развития нашей нервной системы. Мы, люди, умеем эволюционировать в течение жизни, расширять кругозор и постоянно учиться новому вплоть до глубокой старости. Собаки же достигают пика развития уже через год и дальше почти невозможно что-то исправить в ее поведении и привычках. А если и возможно, то только с подачи и под руководством терпеливого человека.
Мы же, Марта, способны расти сами. Сами задаем себе вектор обучения и сами движемся в эту сторону, потому что мы — homo sapiens, разумные люди. Благодаря разуму, его гибкости, подвижности и, по сути, безграничным возможностям наше эго так же способно расти.
Именно эго запрещает нам прикипать друг к другу по-собачьи. Эго тяготеет к собственной индивидуальности. Оно одновременно портит нас и делает невероятно притягательными. Песьи глаза, заглядывая внутрь наших зрачков, будто обращаясь к нашему эго, постоянно спрашивают, кто или что скрывается под жирными наслоениями нашего опыта? Что останется, если убрать все знания о себе? Не это ли в самом деле величают душой?
Собака глядит преданно и не видит перед собой мужчину, женщину, ребенка или старика. Собака не знает, сколько стоит твоя одежда и почему подорожал бензин. Собака глядит к тебе в душу и радуется, когда ты кормишь ее или ласкаешь. Но даже если ты не в настроении, собака не перестает тебя любить. Потому что она преданна тебе.
В какой-то из наших прошлых дней мне случайно показалось, Марта, что и в твоих глазах мелькнуло нечто отдаленно похожее. Это было в те дни, когда ты и я существовали друг в друге больше, чем в себе самих. Наши личности максимально слились, увязли в однородном ощущении. Это был апогей наших отношений, еще до Парижа, до потери работы, еще до того, как стали активно насаждаться идеи о том, что нашему союзу нужны новые участники, новые статусы, новые ступени развития. Покуда мы были статичны и целостны, мы умели верить в преданность и не искать утешения в других глазах. И внутри себя я еще долго ощущал былой отклик, хотя отношения с тобой стали изменяться. Наверное, об этом ты и твердила из раза в раз, говоря, что мне «ничего не нужно».
Но, как любое живое существо, я нуждался во многом, и потребности мои так же могли претерпевать изменения.
Неизменным было лишь то, что я хотел быть с тобой.
Будто преданный пес.
— Чакки! Ко мне! Куда ты полез, дуралей?!
Я вытащил Чака из воды, куда он сбежал поиграть с детьми. Будь это местные дети, я бы слова не сказал. Но дети европейцев тут же испугались и с визгом бросились на берег.
— Извините. Он не кусается.
— Держите свою собаку на поводке, — сказала мне тучная дама, которая расселась на песке с голыми ногами и руками.
На голове у нее трепыхалась дурацкая панама с тремя пальмами, а вот солнцезащитного средства рядом я не увидел. Дама скосилась не меня, не понимая, почему я не ухожу.
— Солнце сейчас опасное, — сказал я. — Берегите кожу.
— Каждые полчаса начинается дождь.
— Я знаю. Но и под дождем можно сгореть.
— Вы городите ерунду! Я сама знаю, как позаботиться о себе!
— Хотя бы детей намажьте.
Я посмотрел на двух девочек, лет трех и шести — обе беленькие и светлокожие. Теперь они стояли в сторонке и игриво перешептывались, глядя на Чака и меня, беседовавшего с их матерью.
— Лучше уберите свою псину и не трогайте моих детей!
Чак обошел меня по кругу, опутывая поводком, и вдруг резко тряхнул всем телом, избавляясь таким образом от влаги. Соленые капли с шерсти полетели во все стороны.
— Фу! Фу! — взвизгнула дама.
Я понял, что в самом деле пора проваливать. Не дожидаясь новых «комплиментов» со стороны обиженной женщины, я подхватил Чакки и направился к дому. Пожалуй, на сегодня наша утренняя прогулка была окончена.
Стоял полдень, и, хотя солнца не было видно уже несколько дней, духота и влажность чувствовались даже острее, чем всегда. Лучше всего это время провести в комнате под вентилятором. Пока Чак будет долго и нудно вылизывать свою шкуру, я могу спокойно поработать.
Через час в атмосфере будто бы стал заканчиваться кислород. Удушье расселось в каждом закутке, и спасение возможно было бы найти разве что в морозильной камере, оборудованной подачей свежего антарктического воздуха. Таковой у меня, конечно же, не имелось в доступе, и я придумывал, что мог: развесил по комнате смоченные в холодной воде полотенца и направил на них вентилятор. Сам же я помылся и ходил неодетый — любая одежка моментально натирала кожу, вызывая зуд. Я перестелил кровать чистой простыней и прилег немного отдохнуть.
Я лежал почти в трансе, чувствуя, как обмякают все конечности, пустеет голова, а внизу живота нарастет мелкая, навязчивая пульсация. Я попробовал ее прогнать мантрой, вызывая в воображении четкие геометрические образы, помогающие в концентрации. Но пульсация переходила в жжение, а грудная клетка поднималась все выше и все ниже проваливалась, учащая амплитуду вдоха и выдоха.
Я уже знал, что возбужден и что никто не может мне помешать. Потому смело потянулся ладонями к паху, чтобы помочь себе восстановить баланс…
— Джей!
Пенни влетела в комнату, и я чуть не схватил Чака вместо подушки, чтобы прикрыть свою наготу.
— Ай!.. Ай!.. Прости… — Пенни уткнулась глазами в пол и покорно замерла возле двери.
— Ох, черт… Пенни, я не ждал тебя… — я сидел совершенно голый и совершенно растерянный с подушкой на коленях.
Зато Чакки не растерялся: подбежал к Пенни и приступил к обычным для него верчению и скачкам. Но Пенни даже собаку не трогала. Она безвольно опустила руки, и Чак облизывал ей пальцы, а Пенни никак не реагировала, только покусывала нижнюю губу.
— Пенни… — я спешно надел шорты. — Я думал, ты на смене.
— Выходной. Сэм сказал идти, а он сам, один. Сегодня мало гостей.