Не выдержав, я отнял у Чакки игрушку. Он начал прыгать за руками, лязгать пустыми челюстями и все вокруг орошать слюной и лаем. Я попробовал его приструнить. Не получилось. Потом решил поиграть с ним и хорошенько вымотать. Но сил и задора у Чака было куда больше, чем у меня. Я сдался первым, а пес продолжил наматывать круги и радостно бесновать. В конце концов, я вернул ему желтое чудище, перед этим проковырявшись у нее в заде и ликвидировав пищалку. Чак недолго погрыз курицу и бросил, потеряв к ней всякий интерес, потому что молчаливая игрушка, по всей видимости, оказалась ничем не лучше скучной любовницы, с которой не знаешь, что делать в постели, и вообще иногда сомневаешься, жива она еще или же просто уснула.
Кстати, на эту тему мы как-то спорили с тобой, Марта. Ты говорила, что поведение женщины во время секса полностью зависит от мужчины. Если кавалер безобразно туп и предсказуем как таблица умножения, у женщины пропадает любое желание шевелиться, и она просто отбывает под ним повинность «членоприемника» (еще одно твое замечательное словечко).
Но я был в корне не согласен с тобой.
— Послушай, не горячись, — говорил я, усмиряя твой пыл, всегда нарастающий в спорах, ласковым поглаживанием по спине.
Ты лежала на диване в дряблой майке на четыре размера больше, которую неизвестно зачем было надевать, если она ничего не скрывает, и набивала рот черешней. Твои губы окрасились бордовым, а сок струился по подбородку. Черешню ты запивала пивом и плевать хотела на то, что они не сочетаются. Ты просто хотела пива и черешни одновременно.
— Мне попадались разные женщины, Марта. И некоторые из них в постели были… Как бы это сказать… Довольно скучны.
— В чем это выражалось?
— Ну, в чем, в чем?.. В отсутствии страсти. В скупом выражении эмоций.
— Значит, ты их эмоционально подавлял.
— Я? — искренне удивился я. — Марта, ты можешь себе представить, чтобы я кого-то эмоционально подавил?
Ты посмотрела на меня лукаво и оценивающе.
— Нет.
— Даже не знаю, комплимент ли это…
Ты засмеялась и потрепала меня по голове, как теперь я иногда треплю Чака.
— Просто ты был неопытен и скован. Ничего страшного.
— Ну, знаешь ли… — я делал вид, что не обижаюсь, но тебя в таких вопросах было не провести.
— Джей, — ты свесила голову вниз с дивана и смотрела на перевернутого меня, — это наверняка было по юности. Может, еще в школе. Да?
— Нет.
— Нет?
— Нет.
Ты снова перевернулась и глядела уже настороженно.
— Ну-ка, расскажи.
— Не буду.
— Расскажи.
— Не буду.
— Почему не будешь?
— Потому что ты разозлишься.
— Разумеется, я разозлюсь! — в нетерпении ты стала теребить свою ужасную майку. — Но мне интересно!
— Я не сомневаюсь. Но я хочу сказать о другом. Что не всегда поведение партнера зависит от второго участника действа. Есть люди, скованные сами по себе. Это, можно сказать, их стиль. Они ни с кем не станут вести себя развязно и выдавать феерию.
— Неправда. Просто нужен подходящий партнер. Вот и все.
— Ладно. Пусть так, — временно согласился я. — Но, знаешь, иногда это даже возбуждает.
— Что?
— Скованность. Отсутствие громких звуков и резких телодвижений. Что-то в этом есть. Конечно, не на постоянной основе.
Ты обдумала мои слова, доела черешню, запила пивом. Затем молча встала и понесла пустую тарелку в кухню. Послышался звук включенной воды. Ты мыла посуду.
Я подошел и встал сзади. Убрал твои рассыпавшиеся по всей спине волосы на одно плечо, которое было условно одетым в клочок ткани. Второе же плечо было полностью голым и доступным для поцелуев. И я целовал тебя, прижавшись как можно плотнее.
— Мне молчать? — спросила ты.
— Молчи.
— И не двигаться?
— Не двигайся.
Твой затылок опрокинулся ко мне на грудь, когда я вошел в тебя сзади, но ты сдержалась и не издала ни звука. В кухне стояла полная тишина, не считая моего и твоего дыхания и мягкого соприкосновения друг с другом двух тел в одном темпе. Ничто не отвлекало от ощущений сладостного слияния. Мы чувствовали целиком, как горячеют живые ткани, наливаясь кровью, и как совершенно дополняют одно другое части нашей плоти…
— Аф! — резанул Чаки мне прямо в ухо, и я едва не свалился на пол, потому что этот гаденыш, похоже, решил довести меня до инсульта любым способом.
Я понял, что никакого покоя дома мне не светит, и, хотя на улице смурнело, а небо по привычке налилось грозовыми тучами, я схватил ключи и направился на выход.
— Аф! — Чакки скакал за мной вдогонку.
— Нет уж, парень, ты остаешься здесь.
Я отодвинул щенка от двери, но в Чака будто бы бес вселился. Я кое-как справился с ним и все-таки ушел из дома. Завел байк и погнал в центр.
Что-то происходило со мной, жестокое и несправедливое. Внутренне я метался, пробовал договориться с собой и каждый раз меня впаивало в прочную стену, которую сам в себе выстроил, но преодолеть собственноручно не мог. Еще никогда я так остро не нуждался в друге, как в тот день.
Я мог совершить любое действие и в одиночку — пропустить стаканчик в баре, выкурить косяк или купить себе женщину на пару часов. Мог даже поговорить сам с собой, не боясь окончательно рехнуться, потому что рехнулся я давно, а повторное сумасшествие уже не так страшно.
Я смотрел в бесполезные лица чужих людей, но все они казались не более чем серыми пятнами на обесцвеченном экране старого телевизора, где краски ты придумываешь по своему вкусу, но никогда они не могут в точности совпасть с тем, как было на самом деле. Среди всех этих лиц не было мне знакомых, и я сомневался в том, хочу ли знакомиться. Я был почти уверен наперед, что не найду радости ни в ком, кто так или иначе оказался сейчас со мной в одних географических координатах.
«Где ты, Крис?.. — думал я, сникнув над барной стойкой, где мы сидели с ним два месяца назад и караулили местных девчонок. — Где ты, чертов дурень? Лучше бы тебя правда сожрали акулы — хоть какая-то вероятность узнать о тебе новости…»
Но новостей не было. Акул тоже. Пресса в последнее время молчала о тревожных происшествиях. Но мне отчаянно не хотелось верить, что последняя моя сердечная ниточка к живому человеку усохла и отвалилась навсегда.
«Где ты, Крис?..»
Голоса толпы подпрыгивали и обрывались, еле слышно роптали и плакали жалостливо. Иногда доносился смех, иногда — крик. Иногда я отчетливо слышал мужской спор, а иногда — женское возмущение. Все это щедро обливала музыка, гудки байков, шлепанье сандалий по лужам и кряхтение повозок с едой. И чем темнее становилось небо, тем больше пребывало людей, тем бурнее стонала толпа.
Кто-то посматривал на меня с интересом. Несколько женщин, русых и светлокожих, специально заняли места поцентрее, чтобы видеть всех, и меня в том числе. Но большинству окружающих до меня не было никакого дела, даже если я подолгу глазел на них и прикидывал, какова вероятность сойтись с кем-нибудь сегодня и отвести душу.
Я знал, что за каждой синью и за каждой темнотой глаз, подо всеми рубашками, майками и бюстгальтерами спрятаны живые, настоящие судьбы, и невольно задавался вопросом: отчего тогда так трудно расчехлить собственную кисейную душу и перестать мучится одиночеством? В конце концов, и с Крисом мы тоже были некогда незнакомы. И с Пенни. И с Сашей. И с тобой, Марта. Может, всю эту доверительность, все это родство и принятие мы только выдумываем себе, а на самом деле примем и сдружимся с кем угодно, если захотим?..
Быть может, на меня ниспадала убогая старость, а молодецкое ухарство отживалось потихоньку и мертвело, но за последние годы я не мог похвастать обилием друзей. Друзья были в тезникуме и университете, но большинство из них переженились и перепились, иногда — и то, и другое одновременно. С ними были весело во времена учебы, а во взрослой жизни я ни по кому не скучал. Пробовал пообщаться как-то: ходил раза два на так называемые встречи выпускников. Интересно было первый час. Дальше все напивались, и кто пытался ностальгировать, кто — умыкнуть у нынешнего времени немного тепла и мимолетной нежности старых подруг. Но я, по своему убеждению, чурался бывших женщин, а замужние или разведенные сокурсницы интересовали меня не больше любой другой случайной любовницы на один вечер. Разве что сплетен мне не хотелось, которые непременно бы поползли, случись такое свидание. Потому с этих встреч я никого не затащил в постель не из благородства, а из соображений банального спокойствия. А старые друзья оставались такими же старыми, даже еще немного старее, чем раньше.