Мы поели, попрощались со всеми и сели в машину. Пенни кое-как пристроилась между ящиков с бататом. Я занял место в кабине вместе с Сэмом.
— Сэм, — завел я разговор, когда мы уже отъехали от деревни, — почему ты не стал есть рыбу?
— Я не хотел есть рыбу, — сказал Сэм. — Мне не надо есть и брать в себя все подряд. Я свободный человек.
— Ты разве стал веганом?
— Я растафари.
— Я знаю. Но разве Джа сказал не есть рыбу?
— Джа сказал не причинять зла, — деловито пояснил Сэм, возможно, впервые настолько развернуто и со вкусом формулируя свои мысли. — Но только потому, что это нарушает свободу. Только свободный человек имеет право отказаться от чего угодно, потому что этого хочет. Несвободный будет все хватать без разбору. Все пить, все есть и все брать. Мне не надо все. Мне надо только мое.
— Сэм, — сказал я, припомнив далеко не один эпизод, — ты ведь ел и рыбу, и курицу. Мы вместе ели.
— Да. Но Джа меня простил, — он засмеялся.
— Ну, значит, и меня простит.
— Нет, тебя не простит.
— Почему это? — я выкатил глаза.
— Ты белый, — пренебрежительно хмыкнул Сэм.
— А Джа, оказывается, расист?
— Не-е-ет! Он просто любит симпатичных парней! Но даже твоя собака тебя симпатичнее! — Сэм заржал в полный голос, и я слышал, что к нему присоединилась Пенни, которая подслушивала наш разговор, высунувшись из кузова.
— А ты говорил наоборот, — проворчал я.
— Я передумал.
Солнце ложилось под мглистые холмы, отбирая у дня последнюю возможность к жизни. Вечерело медленно, но гораздо раньше, чем в сухой сезон. Он, конечно, вряд ли наступит через десять дождей, как предсказал Сэм, но как раз тогда, когда в здешние края придут спокойные волны, а воздух намертво встанет в безветренном пространстве, в той местности, где ты живешь, Марта, где жили когда-то мы с тобой, поселится глубокая осень. Наверняка такая, как та, что познакомилась нас. Этой осенью мы отметили бы четыре года со дня нашей встречи.
Из окна пикапа мне всё так же грустно кивали напитанные дождем и уставшие от ветра зеленые пальмы, но я как наяву видел твой серый плащ и черные высокие сапоги: твой черно-серый силуэт стремительно движется по тротуару, по серой скользкой плитке. Шарф полощется по ветру, глаза горят, ты хватаешься за деревянную ручку двери, над которой мгновение спустя зазвенит колокольчик, и ты войдешь в кафе к Филу.
Войдешь в мое сердце, в мою жизнь, в мое чувствование…
Ценой, которую я платил за счастье пережить эту огромную страсть, ставшую огромной любовью, была моя нынешняя потерянность. Словно раньше я знал наверняка, для чего и почему живу, а теперь озирался по сторонам и не мог отличить север от юга. На самом деле, я никогда не знал, зачем мне моя жизнь и где в ней смысл. Не знал до тех пор, пока не нашёл его и пока не потерял. Парадокс данного положения состоял в том, что неведение подчас драгоценнее знания. Счастлив не тот, кто нашел ответы, счастлив тот, кто не задавал вопросов. Покуда я не брал в привычку что-то искать, анализировать и разбирать на детали, я еще мог называться нормальным человеком. Однако теперь у меня не было обратного пути. У меня был шанс забыть воспоминания, связанные с тобой, Марта, сразу после нашего расставания. Но забыть долгие и мучительные измышления над этими воспоминаниями, через которые я прошел за последние три месяца, оказалось выше моих сил.
Потому я снова и снова рисовал в уме твой маршрут.
И каждый раз я мысленно пытался остановить тебя: «Не ходи туда. Не ходи. Не ходи…»
Возможно, даже пробормотал что-то подобное вслух, потому что меня укачало на неровной трассе и ломаной шаткой подвеске пикапа. Я задремал под монотонный бубнеж регги, а разбудила меня уже Пенни, когда мы доехали до склада торговца, который купил себе большую часть батата.
Я и Сэм перетаскали ящики, после чего Сэм отлучился на некоторое время.
Я подошел к Пенни:
— Почему ты сказала Сэму, что я уезжаю?
Она сидела на автомобильном колесе, не поднимая на меня глаз, глядела в землю.
— Пенни?..
Она молчала и морщила нос словно барсук.
— Пенни, ты бы хотела, чтобы я уехал?
Пенни обняла себя руками как при морозе и энергично потерла плечи:
— Я подумала, ты не поедешь собирать батат.
— И поэтому сказала Сэму, чтобы он не рассчитывал на мою помощь?
Она кивнула утвердительно. Я вздохнул. При этом я улыбался, но не от смеха, а скорее от недоумения.
— Пенни, — сказал я, — если я соберусь уезжать, я скажу об этом Сэму и тебе. Я обещаю, что не пропаду без вести.
Тут я заметил, что Пенни едва сдерживается, чтобы не заплакать.
— Когда ты уезжаешь? — запинаясь, спросила она.
— Я не знаю… я… Пенни! Господи боже! Ну, что с тобой?
Вернулся Сэм и не дал нам договорить.
Увидев Пенни в слезах, он покачал головой, заворчал и толкнул меня в спину к кабине, хотя я собирался ехать в кузове вместе с Пенни — там было свежее и к тому же менее слышно, как Сэм подпевает песням из приемника. Но, похоже, его жест был вполне определенной направленности, и я подчинился.
Сэм подвез меня к перекрестку, от которого одна из дорог уходила на мою улицу, а сам покатил вместе с Пенни дальше по побережью к кафе. Я стоял у размыленной обочины, по которой тек грязевой ручей, смотрел им вслед и чувствовал, будто бы сегодня меня изгнали из свойского круга последние близкие люди.
27 октября
Я тогда пошел домой, забрал Чаки и повёл его гулять.
Бедолага истосковался за полдня и вот-вот мог устроить грандиозный потоп в небольшой комнате, если бы я оставил его ещё немного потерпеть. Так что я спешил на помощь беззащитной животине. В конце концов, мой рыжий лопоухий друг оставался моей единственной заботой и отрадой.
Раньше еще задолго до встречи с тобой, Марта, и даже задолго до встречи с женой, я думал, что хлопоты о других разоряют жизнь, растаскивают ее на ненужные и отвлеченные задачки, которые не приносят радости и убивают время. Но думал я так ровно до тех пор, пока не почувствовал отдачи от того, что делаю что-то не только для своего блага.
Как и любое становление, такие изменения потребовали определенных условий, в которые я попадал по мере взросления, сталкиваясь с новыми людьми. Наверное, этому здорово способствовало то, что отец не пытался заменить мне маму, потому его родительство было скупо на ласку и сюсюканье. Тем не менее, в юности мир крутился лишь вокруг меня одного. Я не избежал подростковой ломки и максимализма. В те времена я чем-то напоминал Криса, у которого вызывало недоумение необходимость доставлять женщине в постели дополнительное удовольствие. Так и я не сразу понял, что близость любого рода требует отдачи. Эти два, вроде бы никак несвязанных между собой явления, имеют общую природу: радость отдавать больше, чем получил, — духовная радость.
И, да, теперь я заботился о Чаке, но и он в свою очередь скрашивал своим присутствием мои унылые будни, за что я был ему крайне благодарен. В особенности сейчас. Я, конечно, продолжал его поругивать и ворчать при любой удобной возможности. Но мне нужен был кто-то рядом. Даже если этот кто-то порой меня раздражал и навязчиво требовал внимания. Но все это было в радость.
И, наверное, бежав подальше от тебя, Марта, я пытался вытравить из себя этот вид радости. Отдавая тебе свою жизнь, у меня так никогда не получилось быть полностью бескорыстным, — я всегда ждал твоей ответной реакции, твоей ответной любви, ответного понимания. А разочарование от конфликта наших ожиданий обернулось страхом за то, что радость любви и заботы в конечном счете принесет боль.
Но, если вернуться назад, чуть отмотать пленку, сдвинуть фокус моего эго и посмотреть на нашу жизнь твоими глазами, не получится ли, что ты разочаровалась первой?..
Ты стояла, зареванная, со вспухшими щеками, и пинала сумки, полные моих личных вещей. Войдя, я не сразу понял, что происходит. Дом напоминал руины после воровского набега: зеркало на дверце шкафа еще дрожало после того, как ты пнула её, закрывая, но от удара дверца отскочила и раскрылась шире прежнего. Пол был устелен клочками порванных фотографий. Ты и раньше могла что-то уничтожить в порыве гнева, но представшее мне было чересчур даже для тебя.