И в этот раз Башо не удивил:
— Нет, Джей, я дам тебе, мать его, совет. А ты хочешь следуй ему, хочешь — не следуй. Дело твое. Не ходи к ней. Не появляйся. Забудь ее. Если надо, я в конторе замолвлю за тебя словечко, устроишься как-нибудь. Только не ходи к ней, я тебя прошу.
— Почему? — я отпил кофе, глядя в его бесцветно-серые замыленные глаза навыкате.
Башо затряс двойным подбородком, почти приходя в бешенство.
— Ты ее убьешь. Или она тебя. Ничего хорошего не будет.
— А если будет?
— А если! А если!.. — взревел Башо. — А если подумать головой! Старого не вернешь! Надо заново учиться жить!
— Ты научился после того, как ушла Анна?
Башо прилип к стулу и заскрипел челюстями. Он видел своих детей теперь, может, дважды в год, если Анна была в настроении. Он не боролся с этим. Он сдался. Он, вероятно, уже привык думать, что быть отцом — это значит под Рождество покупать подарки двум почти незнакомым девочкам, которые привыкли думать, что чужой дядя с блестящими коробками в бантах — курьер Санта Клауса, а вовсе не их отец.
— Джет, ты дерьмо, — сказал Башо. — Эгоистичное дерьмо. Сначала свалил ото всех нахрен, а теперь хочешь обратно, в готовенькую жизнь. Никто тебя здесь не ждет. Никому ты здесь не нужен.
— Я думал, ты меня ждешь, — невесело улыбнулся я.
Башо помолчал.
— Я никого не жду, — он встал.
— Себастьян, — позвал я, чтобы остановить его. — Прости.
Башо снова сел за столик и придвинул пепельницу. Он смотрелся в нее несколько секунд, затем поднял голову.
За мутными окнами пролетали белесые снежинки словно пух из разорванной подушки. Они прилипали к стеклам кафе и медленно плавились, соскальзывая вниз талыми слезами.
Я предложил Башо выпить. Он заказал две кружки пива.
Когда их принесли, я сказал:
— Ты прав, Себастьян, что я эгоист, но неправ в том, что я дерьмо.
Он состроил такую мину, которая как бы говорила: «Ой, не проведешь ты меня!».
Но вместо упрека, Башо ответил:
— А ты прав, что я не научился заново жить после Анны. Наверное, это просто такая гребаная жизнь, что можно только один раз кого-то сильно полюбить, а дальше, если не уберег, полная херня твориться будет.
— Нет, Себастьян. Я не согласен. У меня была жена, и я ее любил. Но потом появилась Марта. Ее я полюбил еще сильнее. Любить заново можно только сильнее. Проблема в том, что я пока не чувствую уверенности, что полюблю кого-то сильнее Марты.
— Может, тогда стоит попробовать?
— Может, — согласился я. — Но сначала я попробую поговорить с Мартой. А там видно будет.
2 ноября
Тем же вечером, гуляя с Чаком, я был рассеян, но списывал все на резкую смену часовых поясов. Вдобавок родина встретила меня своим суровым климатом, о котором мой организм явно успел позабыть. Примечательно, что при переезде весной я почти не почувствовал никакой акклиматизации, зато ощутил ее в полной мере сейчас, осенью. Я прибыл в самый активный период сезонных заболеваний. Горожане бродили понурые, и нередко я ловил на себе возмущенные взгляды: я, такой весь поджарый и загорелый, резко выделялся среди земельно-серых лиц соотечественников. Иногда я замечал любопытство в глазах проходящих мимо девушек. Наверное, они думали, что я иностранец. В новеньком пальто, еще блестящих ботинках, меня пока не успела съесть провинциальная осенняя хандра и слякоть.
Странное ощущение. Я был переселенцем, выскочкой в родной стране. Так и подмывало купить карту города и с идиотским акцентом поприставать к местным жителям с вопросом, как пройти на главную площадь. Но, чтобы все это провернуть, пришлось бы оставить Чака в апартах, иначе бы он уничтожил всю мою иностранную солидность. Впрочем, Чакки тоже по-своему резко отличался от стандартного вида домашних питомцев, которые водились в этой местности. Мне встречались собаководы с пуделями и бишонами, попадались джек-расселы и другие терьеры, были и беспородные собаки, но таких худых и длинноногих я больше не видел.
Мы были экстравагантной парочкой. И нам обоим, хоть и в разной степени, предстояло научиться быть своими в недружелюбном месиве людей, зданий и машин.
Но я, в отличие от Чака, хоть и прожил здесь много лет, как и он, глазел на окружающий мир с открытой пастью. Я все помнил, но ничего не узнавал, ничто не откликалось в моем сердце торжеством. А Чакки напротив всюду пихал свой нос и старался поскорее узнать новый для себя мир. Иногда кто-нибудь из детей улыбался ему, и Чакки с готовностью подставлял морду, чтобы его погладили.
Наверное, в каком-то смысле я был подобен ему. Я тоже чувствовал, что глубоко внутри безумно хочу распахнуть слюнявую улыбку навстречу любому незнакомцу, чтобы меня гладили и называли хорошим мальчиком. Но, разумеется, я бы никогда не стал так делать из-за воспитания и понимания, что вряд ли добьюсь таким образом ласки. С таким успехом меня скорее закроют на всякий случай в заведении с мягкими стенами, потому что взрослые нормальные люди не бросаются в объятья к прохожим.
Нормальные люди хмурятся и делают недовольное лицо. Нормальные люди заочно недолюбливают каждого, кто находится с ними рядом. Нормальные люди жалуются на кашель и насморк, а не на душевную боль. В голове у нормальных людей цифры календаря и зарплаты, сводка погоды, рекламные слоганы и мысли о том, что они съедят следующим.
Раньше я тоже был нормальным человеком. Я понимал и не ставил под сомнение важность материального мира, носился со своей «нормальной жизнью» как курица с яйцом, был радостен и счастлив спокойному быту, и все же никогда не увязал в тошнотворной погоне за богатством. Мне казалось, это украшает меня, делает почти неуязвимым: я мог выжить на любую зарплату, позволить себе не быть измученным рабом недостижимого благополучия. Но в какой-то момент я решил, что только деньги сделают меня счастливым. Точнее — тебя. Еще точнее — нас с тобой, моя дорогая Марта.
Пока я пытался раздобыть денег, ты, Марта, пригляделась к тому, у кого они уже были. И я не хотел думать о том, что тебя привлекла его машина или брючный костюм, наряднее моего. Самое ценное, что у него, похоже, было в большем количестве, чем у меня, это свободное время. Но я менял свое свободное время не на боулинг с друзьями, не на соблазнительных любовниц, не на праздное глядение в окно. Я менял его на деньги. И до сих пор не понимал, когда я нарушил баланс между стремлением заработать побольше и необходимостью уделять тебе внимание.
На острове я почти ничего не тратил. Только обратная дорога подъела мои накопления. Тем не менее, я вернулся не с пустыми руками. Я собирался потратить часть привезенных денег на предмет, который ты, возможно, ждала больше остальных.
Мы с Чакки остановились у мокрой от дождя и снега прозрачной витрины. Чакки поежился, присаживаясь у моих ног. Затем, заметив, что я куда-то пристально смотрю, тоже решил полюбопытничать. Он поставил передние лапы на низкий подоконник и вынул язык. Ему приглянулись маленькие огоньки, рассыпанные по периметру стекла. Чакки попытался дотронуться до них лапой, но его не пустило стекло.
— Аф! — рассерженно прокомментировал он.
— Нас сюда не впустят вдвоем, — с сожалением ответил я. — Может, прогуляемся до зоомагазина и купим тебе что-то вроде куртки, чтобы ты не замерз?
— Аф! — сказал Чакки и вновь ударил по стеклу.
В размытом ореоле капель на черных пьедесталах сверкали ювелирные украшения.
Я смотрел на кольцо в бархатной коробочке. Ценников не было, но я почему-то не сомневался, что влетит такая причуда в солидную сумму. Я, конечно, плохо разбирался в драгоценностях, и все же полагал, что из-за стекла мне подмигивают настоящие бриллианты. У них был особенный блеск — надменный и лучистый, как взгляды женщин, которые привыкли ими обладать.
У тебя, Марта, был совсем иной взгляд. Я помнил в нем опаску, нежность, робость, любопытство, хитрецу. Он менялся в зависимости от обстановки и настроения, но никогда не угасал. Кроме того дня, когда мы виделись в последний раз.