— Нет, — я проглотил ком в горле. — Не укусит.
Зрение мое заволокло туманом.
И лишь спустя примерно четверть часа я понял, что смотрю в чашку чая, от которой поднимается горячий пар. Я слышал звук твоего голоса, медленный, будничный и оглушительный в своей простоте. Казалось, это не ты говоришь со мной, а случайная попутчица в лифте решила поделиться последними дворовыми сплетнями. Я рассеяно слушал, глотая безвкусный кипяток. Язык и горло обжигало, и я поминутно кашлял в кулак, продолжая смотреть куда-то в сторону. Лишь бы не на тебя.
Впрочем, рассказ был предельно краток и лишен зловещих подробностей, за что я был скорее благодарен. Мои руки наконец отогрелись, Чак заснул. Я поднял глаза.
— Я же говорила, что нам не надо видеться, — сказала ты, безвольно улыбаясь на одну сторону лица.
Я изучал эту странную улыбку несколько минут.
— Почему?
— Почему? — удивилась ты. — А разве ты рад меня видеть… такой?
Я слышал, что беременность украшает некоторых женщин. Увы, Марта, я был бы подонком, сказав, что ты из их числа. Но и был бы еще большим подонком, скажи я, какой вижу тебя сейчас. Потому я умолчал об этом.
Признаться, я ожидал какой угодно встречи: сентиментальной, романтической, скандальной, полной взаимных оскорблений или взаимных признаний. Но я никак не ожидал такой — меланхолической, бессвязной, равнодушной, лишенной эмоций и каких-либо красок. Передо мной сидела не ты прежняя, а какая-то другая Марта, похожая на тебя как сестра, но старше, круглее и несчастнее, с руками, пахнущими чесноком и осенней понурой листвой.
Ты подлила еще чаю — мне и себе.
— Ему не нужно дать воды или еще чего-то? — спросила ты, поглядев на собаку.
— Нет, не нужно.
Я в который раз кашлянул, огляделся вокруг: здесь ничего не поменялось, но все стало совершенно иным. И я, понял, в чем дело. Было как-то слишком чисто для твоего в общем-то спокойного отношения к быту. Ты всегда сохраняла некий баланс между созданием уюта в доме и временем на себя. По всей видимости, последнее ты отставила куда-то в сторону. Потому окна, мебель, стены, пол и даже плинтуса были вылизаны просто до неприличия.
— Я в самом деле рад тебя видеть, Марта, — сказал я.
— Правда?
— Да.
Я все-таки решился опустить взгляд ниже твоего лица. Живот уже значительно выдавался, но ему предстояло вырасти еще больше. Впереди почти четыре месяца, которые наверняка изменят тебя во всех смыслах. Что станется с тобой, с твоим миром — с телом и душой — по их прошествии не знали ни ты, ни я.
Я не спросил имя отца. Оно все равно бы мне ничего не дало. Мы не были с ним знакомы. Мне хватило того, что ты сообщила добровольно, без наводящих вопросов: он был резко против ребенка, потому отношения закончились в кратчайший срок, тем более, что он никогда не собирался уходить от жены.
— Я думала, что ты умер.
— Все так думали, — ответил я. — Я жил в другой стране.
— Далеко?
— Очень далеко.
— Что это такое висит на ошейнике у твоего пса?
— Будда. У меня такой же на шее. Это подарок. Одной девушки.
— Она тебя любила?
— Она была ко мне добра.
Ты хмыкнула, горько и насмешливо.
Не знаю, о чем ты подумала, что представила себе. Вряд ли это было сочувствием или дружеским одобрением. Ты вполне имела право на менее благородные чувства. На ревность, зависть, обиду, презрение — на все то, что пережил некогда я сам. Но в любом случае я не видел смысла в том, чтобы рассказывать тебе сейчас о моих взаимоотношениях с Пенни и объяснять, что в самом деле значил ее подарок.
— Ты уже придумала имя?
— Нет.
— А кто будет? Мальчик? Девочка?
Почему-то мой вопрос вызвал у тебя какую-то пыльную улыбку.
— Кто угодно, лишь бы не девочка, — пошутила ты.
— Значит, сын?
Ты кивнула.
— Я подумал, что ты теперь живешь с мамой.
— Она часто приезжает. Хочет насовсем переехать. Но я пока справляюсь сама. Пособия хватает на квартиру и самое необходимое. Да и мама немного помогает. Я ей очень благодарна.
— Она рада?
— Рада? — с какой-то издевкой переспросила ты. — Она никогда не рада. Мне все казалось раньше, что в определенный момент мы начнем понимать друг друга лучше. В конце концов, она сама была когда-то на моем месте. Но в основном я слышу все те же упреки. Милосердие — вообще не ее конек. Это при том, что она яростная католичка. Не понимаю, как это возможно? Короче, мама неисправима.
И ты засмеялась, так грустно и некстати, что даже Чак проснулся.
Он подошел к тебе и положил свою длинную морду на твои колени. Ты отвлеклась, чтобы побаловать его лаской, а Чак без притворства и лишнего кокетства тут же растопырил уши и выпустил язык.
— Ты его привез из той страны, где жил?
— Да.
— Как же вы добрались?
— Сначала на двух самолетах, — объяснял я. — Нас кое-как пропустили на втором рейсе вместе в салон. За что огромное спасибо понимающим работникам. Но на третьем перелете Чака опять хотели запихнуть в багаж, а он был явно не в духе. Пришлось ехать на попутном автомобиле, потому что в поезд и в автобус его не пускали, как я ни уговаривал. Но мы все преодолели. Это главное.
— Пес-путешественник, — искренне похвалила ты Чака, а он знай себе растянул пасть в некое подобие собачьей улыбки и пускал слюни во все стороны. — Хороший, хороший мальчик… Чакки… Малыш… Хороший…
Тут ты посмотрела на меня, и глаза у тебя заблестели от радости.
— Что?.. — растеряно спросил я.
— Как ты решился? Ты же не хотел заводить собаку.
Я пожал плечами.
— Не знаю. Так сложились обстоятельства.
— Ужасно, когда все решают обстоятельства.
— Согласен. Ужасно. И, наверное, я мог бы его оставить там, у друзей. Но не захотел.
— Почему?
Я снова как-то нелепо дернулся.
— Я подумал… Подумал, что не должен его оставлять. И еще я подумал, что… ты наверняка обрадуешься.
Ты выпустила Чакки из своих ладоней и стала вмиг серьезна.
Чак твоего жеста не понял и настойчиво потребовал вернуться к его поглаживаниям, но ты не пошевелилась, и он ушел ни с чем. Снова залез под мой табурет, положил голову на вытянутые лапы и задремал.
— Ты так похудел… — прошептала ты.
А я напугался твоих интонаций, боясь, что следом за ними у тебя потекут слезы — так удрученно это было произнесено.
Но ты рассматривала меня с необыкновенной нежностью, которая в точности подходила твоему новому образу, утратившему точеность линий.
Волосы распушились перистыми облаками, окружившими чуть сгорбленную шею. Шаль задымляла руки и плечи серым полотном. Веки и уголки губ хранили в себе тепло, а каждый твой жест происходил плавно, без малейших рывков.
— И загорел…
Я обратил внимание на предельную белизну твоей кожи. Как давно я не видел ее молочной простоты… Как давно она покинула меня, став бледным призраком, являвшимся мне в тревожных, удушливых снах.
— Загар быстро сойдет, — сказал я. — И на холоде гораздо больше хочется есть. Я вернусь к прежнему облику быстрее, чем ты думаешь.
Ты перевела дыхание и спросила:
— Почему ты вернулся?
— Я думал, ты спросишь, почему я уехал.
— А это не одна и та же причина?
— Одна.
— Так почему?
— Потому что… — я замялся с ответом.
Я давно его знал назубок. Он укладывался в одно очень простое предложение. И я собирался его озвучить, когда шел сюда. Но, сидя перед тобой настолько близко, не решился озвучить.
Я сказал:
— Потому что так было надо.
— Понятно, — кивнула ты, давая понять, что ничего тебе не понятно, но ты не будешь меня больше пытать вопросами.
Ты убрала со стола чашки, сразу вымыла их в раковине, неторопливо расставила по полкам в шкафу. Затем ты обернулась.
— Джет, я могла бы предложить вам переночевать здесь, но ты сам знаешь, что никаких условий тут нет. Я даже надувной матрас продала. А мама спит со мной, когда приезжает.