— Лягушатик, мурлышечка моя…
— Ты тоже мурлыкалка, — улыбаясь и не открывая глаз, девочка крепко прижималась к ее щеке.
Тихо, совсем неслышно, появилась мать. Она попыталась взять Аленку, но та, засыпая, тянулась к Вере Михайловне. Укладывая ее в постель, уже спящую, Кострова с трудом отняла ее ручки от шеи, подоткнула с краев одеяло, постояла у кроватки и пошла в кухню. Она тоже была не прочь приласкаться сейчас к своей матери. Пусть скоро тридцать, все равно иногда хочется, как в детстве, уткнуться в морщинистые ладони и вбирать в себя тепло и силу материнских рук. Наверное, так листья впитывают живительную влагу из корневища.
— Я что-то совсем не хочу есть, — мягко сказала она, обнимая мать за худенькие плечи.
— Как же это? — встрепенулась Юлия Дементьевна. Она заставила ее сесть за стол и пить чай с картофельными оладьями и рассказывать, что там, как на работе.
Дела дочери представлялись Юлии Дементьевне всегда значительными, важными. Если у Веры Михайловны случались неприятности по работе, она как-то сразу угадывала их, двигалась тихо: тишина, по ее убеждению, успокаивала нервы. Она уводила на улицу шумливую Аленку и назидательно внушала ей:
— Сегодня у твоей мамы трудный день.
И сейчас, склонив седую голову, Юлия Дементьевна слушала, что говорила ей дочь о новом начальнике цеха, старалась уловить в рассказе самое главное — хороший человек новый начальник или плохой и как это может отразиться на Вере.
Из комнаты послышалось сонное бормотание Аленки, Юлия Дементьевна насторожилась:
— Я пойду к ней.
В дверях она обернулась и тихо сказала:
— Там письмо тебе.
Вера Михайловна поняла, от кого письмо и почему мать не сразу напомнила об этом. Она молча налила себе еще чаю и, потушив на кухне свет, со стаканом пошла в свою комнату. В темноте на маленьком столике белел конверт. Она не ошиблась, письмо было от Сергея. Мать все еще никак не может привыкнуть к тому, что где-то живет человек, странно похожий на Аленку и в то же время совсем чужой…
Забубенная голова этот Сергей! Он смотрел в лицо жизни и не видел ее истинного лица. Той весной, когда они поженились, в донских степях сшибались стальными лбами русские и немецкие танки, земля под гусеницами темнела ржавой кровью, а Сергей читал Блока:
В августе сорок первого Костя писал с Южного фронта:
«Дорогие мои! В настоящее время жив и здоров, что вас главным образом больше всего интересует и что я могу вам написать. Правда, вас, наверное, интересует узнать подробнее обо мне, но для этого нужно иметь время, которого я не имею. Обо мне не беспокойтесь. Живите дружно, целую всех».
Только в самом конце вырвалась не мужская тоска:
«Ох, если бы ты, мама, знала, как я был рад, если бы получил от тебя письмо».
Через несколько дней где-то в Белополье Костя был убит.
Может быть, Сергей стихами Блока хотел ее, Веру Кострову, увезти от печали? А она холодно удивлялась, почему он ни разу не высказал желания пойти на фронт, ночью под огнем врага переплыть вплавь реку…
Незадолго до конца войны Сергей сказал, что уезжает с партией геологов в Башкирию искать залежи угля. Они вместе собрали в дорогу его вещевой мешок. Через много месяцев от него пришло письмо:
«Разведали богатые залежи. Здесь будет город заложен — Кемир-Тау! В переводе — угольная гора. Здесь
Сегодня в письме не было стихов. Была проза:
«Переезжаем с партией на новое место. Часто прихварываю. И вообще все тускло».
Он начинал стареть, так и не став настоящим мужчиной.
Вера Михайловна медленно разорвала письмо, потушила свет и подошла к окну. В детстве, ночью, пробуждаясь от непонятных страхов, она неслышно подкрадывалась к окну и смотрела, как в вышине сияют в зрячем сне звезды, и страхи покидали ее. Можно было загадать заветное на счастье, протянуть в открытое окно руки и ждать, когда с неба упадет звезда. Поймать звезду ни разу не удалось. Она взрослела, переходила из класса в класс, но по-прежнему перед сном стояла у окна, все еще надеясь поймать свою звезду…
Ночь не смешивала на небе краски, а только оттеняла их. Вдали, колеблясь, разливалось красное зарево, словно в ночи за невидимым горизонтом вставало солнце.