Раздался телефонный звонок — мол, то да се, так-то и так-то — по репликам генерала Генезип понял, что речь идет о смерти Элизы. Он встал, вытянулся по стойке смирно, а когда Коцмолухович положил трубку, с некоторым изумлением обратив на него свои чудесные бездонные глаза, отчеканил, как рапорт:
— Я задушил ее, потому что слишком ее любил. Может, это безумие, но так оно и есть. Хочу служить только армии. Это могло мне помешать. Прошу помилования. Все искуплю на фронте. Не отказывайте мне, господин генерал, — ведь наказать можно и потом. — Он замер, устремив собачий взгляд на пресветлый лик Вождя. Коцмолухович смотрел и смотрел без конца — смотрел и завидовал. Зипек стоял, не дрогнув. «Однако ж безумец изрядный — высокая проба», — подумал Вождь. «Да ведь тут и я не без вины», — вспомнил он одно из последних донесений Вемборека. Уж не пережил ли этот молодой идиот что-то такое, чего никогда не достигнет и не поймет даже он сам, единственный в своем роде человек на свете, который абсолютно ничего не принимает всерьез. Пауза затягивалась непомерно. Послеобеденная атмосфера второразрядной столичной квартирки. Тиканье часов, всякие домашние ароматики, которые просачиваются даже сюда и смешиваются с запахом сигар, «miełkoburżuaznaja skuka». И на этом фоне — такие вещи!
Если б в эту минуту Зипку бросили в тюрьму или даже приговорили к смерти, он воспринял бы это с тем же безразличием. «Но если придет момент пробуждения и наконец я все пойму? — подумал он автоматически, бессодержательно. — Тогда смерть — причем в ужасных муках — брр». — Это произнес внутри него еще кто-то новый, поднимавшийся с распоследнего дна души, готовый завладеть всем его оцепеневшим телесным механизмом. Между двумя личностями: того, кто возникал теперь, и того, кто в детстве (слезка) спускал бедных песиков с цепочек, — была пустота, заполнить которую не мог никто и ничто — «пауза в духе», как определял это состояние, не слишком точно, Бехметьев. Чтоб это понять, надо самому быть безумцем — что исключает точное и объективное описание этого и вообще всякого явления, — порочный круг. А тот все смотрел, и смотрел, и смотрел на сына своего друга (и собственного «несостоявшегося» сына), и казалось, своим ясновидящим взглядом он видит не только мозг этого странного преступника, но даже и то, как расположены в этом мозгу частицы белковых соединений, и даже (согласно концепции физикалистов) электроны и прочие, все более мелкие, до бесконечности, фиктивные (а может, реальные — в т о й ж е с т е п е н и реальные, что и системы небесных тел — о Боже! если так... но кто же знает? — это слишком страшно...) элементы идеальной материи-энергии, понятийно восходящие к: а) первому попавшемуся предмету, то есть предмету вообще, б) движению и в) нашей, непосредственно данной в виде последовательности качеств, мускульной силе. Гениальный квартирмейстер видел не только данную минуту и все, что было (у него, кстати, имелись донесения о всяких частностях Зипкиного прошлого, как и вообще о жизни всех адъютантов), но и будущее «пегеквака»: он будет жить долго и счастливо, этот трупик, которым стал Генезип из-за своего преступления. А сам он? — ха — лучше не думать. Вся проблема была в том, что сразиться предстояло с противником, неизмеримо более сильным, — о победе нечего было и мечтать — все равно как пытаться пальцем остановить курьерский локомотив. Но несмотря ни на что, конец д о л ж е н быть красивым. Когда все будет кончено, он пойдет в атаку во главе своего штаба и погибнет. На фоне этой бездонной (?) мысли огнем полыхнула вся наличная реальность. — Можно только сказать: «ха!» — и ничего больше. «А может, он потом с ней все-таки того...» (по поводу преступного вечерка у Перси). Он не окончил этой мысли — раз и навсегда. Замуровал ее, как Мазепу (?). Прошло, может, полчаса, может, минут сорок пять. И вдруг красивенький юнец заговорил, а тот еще до этого успел подумать: «А ведь той истеричке (когда-то он познакомился с Элизой на каком-то балу) небось было приятно погибнуть от руки такого смазливого пижона. Жаль, я не пидор — продрал бы его, как бурую суку».
— Докладываю — и т. д. — ...еще раньше я убил полковника — фамилию опять забыл — я был тогда безнадежно влюблен в госпожу Звержонтковскую. — Квартирмейстер вздрогнул, хотя думал о том же самом. Эта фамилия всегда производила на него впечатление. Он двусмысленно обожал все, что относилось к ней: туфельки, чулки, румяна, ленты, даже сам звук ее имени и фамилии. «Это ее, это все ее», — говорил он себе в душе в некие страшные минуты. Сейчас, в финале этого последнего, быть может, «детанта», ему просто до невозможности захотелось привычной экзотики с Перси наедине. Он встал, звякнул шпорами и сказал, с хрустом потянувшись: