Впервые со времени выступления, из Пекина мандарин Ванг и его японский советник Фуцусито Йохикомо слегка призадумались. Никаких данных касательно системы обороны. Никакие шпионы не помогли. Почти все погибли, а те, кто вернулся, говорят, что никто ничего не знает. Не помогли страшные пытки. Очевидно, оперативный план доведен командирам от групп до дивизий включительно лишь вечером накануне наступления. Вообще план, как и само расположение войск, был ясен только поистине ясновельможной башке генерального квартирмейстера. («Жаль тратить такого человека на такую паршивую эпоху», — говорили даже недоверки.) План должен был вынудить противника предпринять именно те, а не иные действия, хотя бы он невесть что перед тем придумал. Конечно, могли быть небольшие отклонения — а телефон на что? На неожиданности квартирмейстер умел реагировать с таким же спокойствием, как и на то, что издавна известно. Конечно, численное превосходство врага было практически беспредельным. Китайцы, народ страшный и непонятный, смерти и боли не боятся, могут не есть-не пить целыми днями и сражаться, как черти. Их техника в последние годы превзошла все, что сумели изобрести Заморские Белые Дьяволы. Одним словом, общее поражение неизбежно — хотя кто знает — вдруг случится чудо. Мало ли их было в жизни Великого Коцмолуха? Он решил «показать, на что способен», — как о нем говорили. Первое сражение должно быть выиграно. Такая жизнь и так ни черта не стоит. Если он не погибнет, китайцы, конечно, возьмут его к себе как минимум начальником генерального штаба, и на этой должности его последние годы пройдут замечательно: сначала он будет лупить немцев, потом французов, англичан, а потом хоть самого дьявола. И к одному, и к другому он был готов — то или это, ему было почти абсолютно все равно. Почти — поскольку давамесковая ночь все же пробила маленькую, крошечную брешь. Но он умел скрывать это от себя и от других.
8 утра. Начинается осенний, бесцветный, несмотря на солнце, типично октябрьский день. Второй день заморозков. Рыть окопы трудно, но столько людей наготове — хватит. Да и земля твердая только сверху. А какие штуки будут с кавалерией, просто не рассказать, ни до, ни после. Уж он задаст работенку военным историкам, а документов никаких не останется — ни единой бумажонки — хи-хи! Пар вырывается из клапанов цилиндра чудовищной американской машины. Стыки обогрева тоже дымят. В клубах влажного тумана как призраки блуждают величайшие моголы военной Польши. Блаженный день перед великим смертным боем. Все здесь, у поезда: Нехид-Охлюй, Кузьма Хусьтанский, Стемпорек, — и правительство с последним благословением: все эти Боредеры, Циферблатовичи, Колдрики, а от них так и пышет изменой. Ну и ладно, и пусть. «Nech sa paczy» — как говорят чехи[219]. А — вот и несколько дураков-графьев, наглухо замундиренных, словно обухом прибитых, — но и эти сойдут. Те, что поумнее, тоже ничего не знают. В этом вся прелесть. Он один — один, один, Его Единственность, в эти гнусные времена, на фоне этой массы желтой дряни, несущей свет с востока. Ох — если б хоть не смердело от них так страшно! Говорят, уже за три километра дышать невозможно. Поезд поведет лично брат квартирмейстера, начальник всех железных дорог, Изидор. Можно ехать? Еще нет. Наконец легким шагом на перрон входит Перси. Квартирмейстер элегантно целует ручку теперь уже официальной любовницы. Отныне ему все дозволено, он идет на верную смерть. Жена прощается с ней нежно, как с сестрой. Какие отношения, какие отношения! Все зашептались. Правительство вылупило удивленные, заспанные зенки. Квартирмейстер поднял дочурку Илеанку и прижал ее лицо к своим черным усищам. Легко, как трясогузка, Перси впорхнула с перрона прямо в салон-вагон. Будет оргия или нет? А тут вдруг Зип с докладом (был послан проверить, попал ли в багажный вагон какой-то там сундучок, черт его знает чей). Сцепились глаза этой странной, несостоявшейся пары. Но трупьим был взгляд недавней жертвы мамзель Звержонтковской — ни следа чувства. Недовольная, она отступила в блистающую вагонным экстра-шиком глубь салона и зашторила окно. Не любила она, когда кто-нибудь от нее ускользал, а уж после того, как Генезип укокошил Вемборека, он приобрел для нее особое очарование. Как-никак, а совершил-то он нечто столь ужасающее оттого, что был разъярен именно ею. Мысль эта пронизала ее той особой дрожью, которую до сих пор вызывал в ней только сам Вождь. Позабавится квартирмейстер перед смертью этой парочкой или нет? Пожалуй, нет, ведь Зип — живой труп в мундире, едва сознающий себя в последней, смертной бессознательности.