Он оказался в спальне княгини, пахнущей тимьяном и еще чем-то неопределенным. Комната походила на огромный половой орган. Что-то бесстыдное было в самой расстановке мебели, не говоря уже о цветовом оформлении (цвета вареного рака, розовые, синие, буро-фиолетовые) и других аксессуарах: эстампах, безделушках и альбомах, полных разнузданной порнографии, — от вульгарных «фоток» до тонких китайских и японских гравюр — явная ненормальность даже для такого «bas-bleu», как Ирина Всеволодовна, — ведь собирание непристойностей — это исключительная привилегия мужчин. Вызывающий аромат теплого полумрака пронизывал до костей, размягчал, расслаблял и то же время сдавливал, напружинивал и разъярял. В Генезипе вновь тихонько заскулило мужское начало. Железы зашевелились независимо от состояния духа. Им вообще не было до него никакого дела — теперь наша очередь, а потом пусть все идет к черту.
Княгиня быстро раздевалась перед зеркалом. Гнетущее молчание продолжалось. Шорох платья казался страшным шумом, способным разбудить весь дом. Зипек впервые видел такую красоту. Распрекраснейшие горные пейзажи были ничем в сравнении с ней. В полумраке растворились мелкие (мельчайшие) недостатки чудесной зверской морды (посылавшей ему из зеркала утробную улыбку), над которой, как ураган над недоступной вершиной, витал могучий дух. С неодолимой силой и неземным, сатанинским обаянием она разрывала подростковую душу Зипека болью не свершенной жизни. По сравнению с этими чарами ничего не значили замеченные ранее мелкие морщинки и недостатки формы великолепного носа. Воздушные замки, изваяния, магометанский рай и желание превратиться в насекомое (об этом когда-то мечтал Зипек) были ничем перед лицом этой телесной роскоши, с которой не шли ни в какое сравнение вершинные миражи мира понятий, от вида которой перехватывало дыхание — и это была все подавляющая животрепещущая реальность, воплощающая то огромное, что в жизни часто скукоживается в маленький жалкий комочек. Только на этом свете возможно такое неадекватное совмещение случайных частей, отходов практической деятельности человеческого стада — «торчит колом» этакая с виду бессмысленная пирамида, в основании которой не какое-то «идеальное бытие», а нечто реальное (неверное употребление обесценило это слово), цельное, без изъянов, без трещин, гладкое, как удароупорное стекло — его нельзя разломать и изучить, можно лишь проткнуть кинжалом или презираемым вот уже шесть тысяч лет художественным абсурдом. (Презираемым, поскольку прежде для этого были другие средства: жестокие, пронизанные эротикой религии, великое искусство, великие жертвы, ужасные пророческие наркотики и ощущение царящей надо всем страшной тайны — нам же остался, как последнее средство, один абсурд, после чего наступит конец — так говорил Стурфан Абноль.) Это было столь же очевидным, как для всех качественные характеристики (цвет, звук, запах и т. п.) или как понятие для («хе-хе») Гуссерля. «Человечество, которое столько веков [разумеется, с точки зрения рационализма (который, как известно, не всегда и не для всех ‹y compris[33] лучшие умы› приемлем)] погружалось в роскошный религиозный абсурд и разнузданно наслаждалось им, теперь возмущается предсмертными судорогами искусства, которое не может создать своих форм без легкого искажения «святой действительности», то есть не может изобразить ее так, как она видится и ощущается банальным «standard-common-man»’ом[34] нашего времени» — так говорил полчаса тому назад, черт знает à propos[35] чего, просто en passant[36], этот противный Мачей Скампи. Но это тело, это тело — взору смельчака (скорее, несмелыша) открылась страшная тайна другой личности, когда он увидел желанное тело, защищенное красотой и недоступностью (размозжить его, разорвать в клочья, вообще уничтожить). Это было ее тело, тело дьяволицы. Генезип был жрецом перед статуей Изиды. Все жуткие эротические восточные легенды и омерзительные сексуальные мистерии, воплощенные в этом волшебном в своем совершенстве существе, затуманили воспаленное воображение недавнего онаниста сладострастными испарениями, выделяемыми этим неописуемым существом, которое раздевалось перед ним с грустным бесстыдством. Княгиня была грустна и с грустной грациозностью обнажала свои «des rondeurs assommantes»[37], как говорил ей когда-то один из ее французских обожателей. А поглупевший взгляд юноши (она наблюдала за ним в зеркало, не забывая оглядывать и себя) обжигал ей кожу, как раскаленные стенки диатермического аппарата. «Ради такого счастья стоит немного и потерпеть», — подумала несчастная княгиня.