Мир в глазах Генезипа невыносимо увеличивался в размерах. Она же, как в горячечном кошмаре, уменьшалась, становилась маленькой косточкой гигантского плода, отдалялась и исчезала в пропасти ожидающей его судьбы. Им снова овладел страх. «Разве я трус?» — спросил себя Зипек, распятый на своем приватном крестике. Впоследствии крест станет огромным и будет неотделим от Зипека — врастет в его тело и даже в нижние конечности духа, Нет, бедный Зипек Капен, немного поздновато теряющий невинность выпускник гимназии, не был трусом. Его нынешний страх был, в сущности, метафизического происхождения и не компрометировал нарождающегося в мальчике мужчину. Генезип впервые по-настоящему ощутил свое тело. Спорт и гимнастика не имеют к этому отношения. Мышцы его «системы» (как выражаются англичане) слегка напряглись, и он подошел на два шага к стоящему перед ним зловещему божеству — божеству, с которого на узорчатый ковер как раз упали трусы, весьма, между прочим, изящные. Но что он понимал в этом! Тело, а там рыжий огонь... Зрелище было невыносимым. Он опустил глаза и внимательно вглядывался в многокрасочный ковер, словно изучение персидских узоров было в этот момент важнейшим делом. Лишь искоса он видел нижнюю половину адской картины. Княгиня отвернулась и легким движением избавилась от лежащих на полу трусов, а затем, не глядя на Зипека, с пленительной грацией маленькой девочки сняла блестящие чулки. Так блестит полированная сталь какой-нибудь мощной машины. Масштаб менялся ежесекундно — все постоянно колебалось между бробдингнагизмом и лилипутизмом, как в пейотлевых видениях. (Ирина Всеволодовна носила под коленями круглые подвязки.) Генезип увидел ее ноги, такие прекрасные, что ни одна греческая статуя... да что тут говорить: ноги, будто живущие своей, независимой от божества жизнью, голые, неприличные... Ведь нога сама по себе не является чем-то таким уж прекрасным, скорее чем-то дьявольским, более чем неприличным. А тут — черт побери! — просто чудо. Именно такое, а не иное, именно здесь в этот момент безвозвратно уходящего времени, обреченного скользить в пропасть жизненного прошлого, чудо — пытка взрывающегося от насыщения самим собой момента, — все-таки оно еще есть, еще длится. Генезип посмотрел ей в лицо и окаменел. Это было лицо «ангела распутства» — да, другого определения не подберешь. АНГЕЛ РАСПУТСТВА. AAA, aaa... Разнузданная до границ безумия прелестница со своей непостижимой потусторонней святостью была чем-то не-вы-но-си-мым. Особенно имея в виду эти ноги и спиралевидный рыжий клочок, скрывающий отвратительную тайну всех начал. Как мог оттуда появиться на свет этот отталкивающий красивый верзила, с которым он недавно познакомился? Невероятное изумление соединилось в Зипеке с ужасно докучливыми общежизненными и половыми терзаниями, его распирало изнутри, как дождевой гриб, как напившегося крови клопа. Он никогда не осмелится подойти к ней, между ними никогда ничего не будет, и он никогда, до конца своих дней, не сможет избавиться от невыносимого состояния внутреннего страдальчества. Вместо гениталий он со смятением ощущал нечто квелое и бессильное, какую-то нечувствительную рану. Он был кастратом, ребенком и дураком.
— Боишься? — спросила княгиня с чарующей улыбкой дугообразно изогнутых губ, блаженно встряхивая гривой медных волос. Сейчас она не думала о том, что сегодня в нем было что-то подозрительное, — она забыла о своих предположениях. Страстное желание вступило в ее неувядаемые чресла и вместе с другими предчувствиями судорожно опрокинуло внутренности в какую-то всепоглощающую бездонную вогнутость. Вязкая сладость расползлась в ее кровоточащем, наболевшем, уносящемся ввысь сердце: сейчас она могла втянуть в себя весь мир, а не только этого малюточку, мальчишечку, мальчоночку, мальчуганчика, парнишку, паренечка с созревшим уже мужским началом, этого прелестного ангелка, в брючках которого было кое-что для нее — мягкое, бедное, несмелое, которое вскоре грозно возвысится, как указующий перст на грозовом летнем небе, и будет олицетворять его самого (и даже его душу), а затем растерзает ее (заодно и себя — о непонятное чудо такого наслаждения), убьет, уничтожит и будет наслаждаться кровавой, как ее сердце, ненасытимостью до тех пор, пока не забьется вместе с ней в позорных, унижающих и триумфальных для него — виновника этой адской забавы — спазмах неги. Что мужчины знают об истинном наслаждении! Они делают что хотят, лишь отчасти понимая, что наслаждение усиливается до безумия благодаря тому, что «она» является именно этой, а не другой, если не принимать во внимание некоторых мелких чувств. Но они, несчастные, не знают, что значит чувствовать в себе, внутри себя усмиренного, обесславленного и все же огромного и могущественного виновника наслаждения. Это он делает со мной что хочет, он там, во мне — бессилие подчинения чужой силе — вот что запредельно. И к тому же ощущение упадка его обладателя, этого животного. «Нет, я больше не вынесу, я сойду с ума», — шепнула княгиня, разрываясь на части от похоти, охватившей все ее тело, на которое этот болван не отважился посмотреть как покоритель. Так размышляла бедная Ирина Всеволодовна. А как все произошло на самом деле? Об этом лучше бы вообще не говорить. И можно было бы не говорить, если б не некоторые обстоятельства, свидетельствующие о том, что сказать все же нужно.