И тут злобный стук кулака по коже возобновляется.
Возможно, мне следовало убить его.
_____________________
2
Я брожу по маленькой квартире в поисках развлечения, пока Финн, к счастью, находится где-то вне поля зрения. Я нахожу связку ключей на двери и решаю осмотреться. Что его, то и мое, верно?
Два ключа подходят к гаражу и к квартире в сарае. Не очень интересно. Остальные три ключа явно от дверей, и я решаю, что следующий лучший вариант - большой дом.
Поднимаясь по лестнице, я испытываю сильное чувство дежавю, вспоминая последнюю ночь, проведенную здесь с Финном десять лет назад...
Фары грузовика пронеслись по грунтовой дороге, и я посмотрела в окно на старый, но явно всеми любимый фермерский дом. За несколько часов до этого Финн поссорился с кассиром, который нагрубил мне. Я не помню, с чего все началось, но когда Финн сказал ему, чтобы он следил за своим языком, тот ответил ему, чтобы он отвалил.
Потом Финн сломал ему нос. Усталое выражение его глаз, когда он выходил с бензоколонки, запечатлелось в моей памяти. Даже в двадцать один год у него была репутация, которую нужно было поддерживать, но он не получал от этого удовольствия. Не то что сейчас.
Сейчас я вижу, как загораются его глаза от перспективы причинить боль. И вопреки всякой рациональной логике я хочу почувствовать эту боль.
Господи, я в полном дерьме.
Второй ключ, которым я проверяю входную дверь, отпирает ее. Дверь скрипит, когда я медленно открываю ее. Мне кажется, что я врываюсь в чей-то дом, хотя я знаю, что он пуст. Я пытаюсь отбросить воспоминания о том, как я была здесь в последний раз, и обо всем, что за этим последовало, отвлекаясь на то, что находится передо мной.
Финн говорил правду. Место выглядит совершенно нетронутым. Как будто предыдущий владелец просто исчез, и ничего не изменилось, кроме пыли. В передней комнате стоит кресло-качалка, на спинку которого наброшен вязаный вручную плед, а на сиденье лежит книга, все еще раскрытая и показывающая свои страницы.
Дом кажется застывшим во времени: стеклянные лампы и салфетки на большинстве торцевых столиков и поверхностей. Среди разбросанных безделушек - фарфоровые ангелочки и другие статуэтки, на торцевых столиках - типичные стопки книг Стивена Кинга и Джеймса Паттерсона. По углам дивана разложены вышитые подушки и пухлые одеяла.
На входной двери висит табличка, которая вызывает у меня улыбку. Счастливого дня, - гласит она, и я представляю себе женщину, которая целует мужа на прощание, когда он встает вместе с солнцем, чтобы работать в поле. Может быть, она просыпается раньше него, чтобы приготовить кофе и утреннюю яичницу. А может быть, он выскальзывает из постели и тихонько одевается в ванной, чтобы она могла спокойно спать, и по пути целует ее в щеку.
Я прогуливаюсь по остальной части дома с каким-то благоговением перед жизнью и людьми, которые здесь жили. Так легко пройти мимо коллекции цветочных вазочек и фарфоровых тарелок и представить счастливую семью за обеденным столом, произносящую молитву. Взглянуть на отметки роста на дверном косяке, написанные мелком и карандашом на протяжении многих лет, и представить себе дом, полный играющих детей или пришедших грязными с прогулки.
В коридоре на стенах висят черно-белые фотографии. Они рассказывают историю фермы Бартлетт из поколения в поколение. Пара мужчин в комбинезонах стоит на свежевспаханном поле, обняв друг друга за плечи. На их лицах, прищуренных от солнца, светятся улыбки свершений, а один из них гордо ставит ногу на воткнутую в землю лопату.
Я узнаю одного из мужчин на другой фотографии. Он старше, рядом с ним женщина с ребенком на бедре. Они позируют перед, как я полагаю, оригинальной вывеской фермы Бартлетт, нарисованной вручную.
Я наблюдаю за тем, как малышка превращается в девочку, как у нее появляется младший брат, как она учится кататься на трехколесном велосипеде и прыгает с пристани у пруда, став подростком.
Я знаю, что это идиллические снимки прожитых лет. Жизни, в которой обязательно найдутся смех и слезы, радость и горе. Но все равно, когда я вижу счастливое, нормальное детство, у меня в груди возникает горько-сладкое чувство. Скорее горькое, чем сладкое.
Обида, внезапно охватившая меня, душит. Я скорблю о том, чего у меня никогда не было. Это грустная злость, от которой хочется кричать в подушку и плакать в темной комнате.
Но в то же время я не хочу прекращать смотреть. Как при просмотре фильма с трагическим концом, меня тянет к фантазиям об очаровательной жизни фермерской семьи, хотя это и больно.
Вот фотография фермы во всей ее новоиспеченной красе, вот фотография парада четвертого июля, а вот одна фотография, которая особенно привлекает мое внимание. Похоже, что семья находится в каком-то бункере или низком бетонном куполе, с простыми двухъярусными кроватями, встроенными в стены, и банками с едой на полках. Бомбоубежище или укрытие?
Я достаю телефон и делаю снимок кадра, любопытствуя, сохранилось ли это строение на участке, и делаю мысленную пометку выяснить это.
Стук вернулся, уже не такой, как раньше, но такой же назойливый. Я выхожу из фермерского дома и иду к заднему двору, чтобы провести расследование - хотя уже знаю, кто виновник.
Финн заносит топор над головой и с силой обрушивает его на бревно. Он уже в джинсах, но, как и сегодня утром, все еще без рубашки, все еще потный и все еще такой красивый, что больно.
Прошлой ночью он трахал меня медленно. Он не сжимал мою плоть так сильно, как я ожидала. Он был тревожно нежен, но мне интересно, откидывал ли он голову назад, когда входил в меня, или же не отрывал глаз от работы, которая была перед ним, как дерево? Была ли я для него просто работой? Или дыра? Была ли я вообще человеком?
Был ли весь этот акт сном, превратившимся в кошмар, как это было для меня?
На ходу я пинаю кусок гравия, и Финн оборачивается на звук. "Где ты был?"
"Где-то рядом". Его губы подергиваются от моего короткого ответа.
"Так вот чем ты занимаешься, когда не убиваешь людей и не разрушаешь жизни? Играешь в дровосека в деревне?"
"Подумал, что огонь был бы кстати". Он опускает взгляд и счищает стружку с пня, а затем снова смотрит на меня. "Прошлой ночью было холодно".
"О." Я не знаю, что ответить на этот нехарактерно заботливый жест. На самом деле, мне становится не по себе, и я судорожно сжимаю в руке ключи.
"Неважно". Он прочищает горло, как будто моя неловкость заразительна. "Я... пойдем со мной. Я хочу тебе кое-что показать". Он размахивает топором, пока тот не упирается в пень, затем подбирает с пола белую рубашку и натягивает ее через голову.