— Это твой сын? — спросила Хелена, глядя на меня.
Отец ещё помолчал, затем ответил:
— Один из них!
Болезнь пришла ко мне, пока я спал.
Я отправился в постель совершенно здоровым, а проснувшись, с трудом собрал силы позвать мать. Она подошла к кровати и положила свою руку на мой лоб. Паническое выражение её лица позволило мне понять, насколько горячим я был, и это привело меня в ещё более худшее состояние.
Мне хотелось приносить домой мыло и деньги, а не болезни! Я закрыл глаза, а когда открыл их, мать виднелась крохотной фигуркой в дверях, и пол качался как палуба корабля на морских волнах. Меня бросало то в жар — и я обливался потом, то в холод — и мои зубы мелко стучали.
Временами вокруг возникали необычные предметы, различимые так ясно, как будто шёл кинофильм в воздухе — зелёный попугай больше человеческого роста разглядывал меня одним глазом и бормотал: «Булка на завтрак! Булка на обед!»
Иногда я чувствовал, что голова у меня разрастается во всю комнату, и, конечно же, невозможно было приподнять её, когда мать пыталась влить мне в рот ложку воды или супа.
Однажды озноб был особенно сильный, и я увидел себя в бесконечном заснеженном поле посреди яростного сражения вблизи горящего города. У всех солдат были усы: у немецких — как у Гитлера, а у русских — как у Сталина. Усы отделялись от лиц и сражались в воздухе, словно воинственные птицы.
«Я никогда больше не буду жаловаться на голландские зимы!» — обращался ко мне дядя Франс. Его военная униформа была изорвана в клочья, и он дрожал так же сильно, как и я. «Скажи своей матери, что я возвращаюсь домой, продолжайте чтение старых писем! Новых прислать не могу — у меня закончились марки!»
В следующий раз, когда мать старалась влить в мой рот немного супа, я сказал ей, чтобы она не волновалась, — просто у Франса сейчас нет марок, потому он и не пишет ей. Но он жив и скоро приедет домой!
Однако мне не удалось успокоить её. Я слышал, что, вернувшись вниз, она плакала и повторяла снова и снова: «Он мёртв! Он мёртв! Он мёртв!»
Мои видения продолжались и не исчезали, даже когда я открывал глаза, как это обычно случается со снами. Они составлялись в большие истории, и порой только на короткие мгновения я мог отличить сны от яви.
…Я проснулся и на цыпочках спустился вниз по лестнице.
Утро. Дом пуст. Я вышел на крыльцо, и дверь защёлкнулась за моей спиной.
Тротуары покрыты льдом, но мне не холодно.
Вдоль нашей улицы в одном направлении идут люди, много людей. К лацкану каждого прохожего приколота жёлтая звезда, но присмотревшись, я вижу, что вместо JOOD на них написано моё имя — JOON. Все машут мне руками и зовут: «Йон! Йон! Это его сын Йон!»
Собирается большая толпа, в гуще которой оказывается Иисус Христос, держащий на каждой руке по одному из моих братьев-близнецов, и у всех троих приколоты жёлтые звёзды с надписью JOON.
Проходя мимо меня, Иисус Христос передаёт мне одного из близнецов и, обнимая меня освободившейся рукой, говорит: «Мой возлюбленный сын! Я воскрешаю тебя и дарю тебе жизнь!..»
…Я проснулся с уверенностью, что это была реальность. Ведь я спускался вниз по ступеням не лёгкой поступью, как бывает во сне, а на своих настоящих ногах, худых и дрожащих, едва переставляя одну ногу за другой.
Посмотрев в окно, я увидел голубое небо и зелёные почки на деревьях.
Значит, я болел очень долго! Так долго, что русские разбили немцев и прогнали их до самой Голландии, судя по плакату, прикреплённому к нашему окну:
Я оглянулся вокруг и увидел тебя, Уиллем, одиноко сидевшего на высоком стуле со спинкой с устремлённым на меня свирепым взором. Позади тебя, в дверном проёме, стояли наши родители и тоже глазели на меня — как на привидение или на убийцу.
17
Когда карантинный плакат сняли, соседи смогли принести нам суп и хлеб. Они с удивлением обсуждали, что один из близнецов умер быстро, а другой переболел очень легко: «Совсем не похоже на то, что обычно говорят о близнецах!»
Соседи поглаживали меня по голове и улыбались, но я мог видеть в их взглядах нечто недружелюбное. Я оставался для них носителем болезни, сам благополучно переживший её, но заразивший своих братьев.
Мой отец не работал все эти долгие недели карантина, а также и после него. Кому нужен повар из дифтерийного дома? Запасы еды у нас истощились, банка из-под какао опустела; единственное, что ещё оставалось в достатке, были дрова из еврейского дома, которые обогревали нас этой ранней весной.
Я сидел у огня и гадал: где же я мог подхватить болезнь? От тех, для кого я работал? От чихающего Кийса? От Хелены, кузины моего отца? Может быть, зловоние в еврейском доме было заразой, распылённой в воздухе на случай, что кто-то явится?
О возвращении в школу не могло быть и речи, слишком много я пропустил.
Как только я стал держаться на ногах, отец отвёл меня к своему знакомому, господину де Бойеру.
— В его возрасте я уже работал! — сказал де Бойер, глядя на меня.
— Я тоже! — поддержал его мой отец.
— Школа — хорошее дело, но ведь ты же не сможешь есть книги!
— Мы их уже почти едим! — сказал отец, и господин де Бойер улыбнулся ему.
Могло показаться, что сделка состоялась, но тут де Бойер посмотрел прямо на меня и спросил:
— Твой отец говорит, что ты хорошо знаешь город?
Я кивнул.
— Ну-ка, где находится улица Берг?
— Это короткая, в один квартал, улочка между каналами Херейн и Сингел!
Он оглянулся на моего отца и открыл рот, чтобы показать, как он поражён.
— А как бы ты прошёл отсюда туда? — спросил он резко, будто хотел поставить меня в тупик.
— Отсюда? — переспросил я, чтобы выиграть секунду и представить город в своём воображении.
Когда я рассказал ему выбранный маршрут, де Бойер показался озадаченным и расстроенным:
— Какой бестолковый путь! Почему бы не сразу же по мосту через Херейн?
— Так ведь прямо там находится полицейский пост!
Де Бойер хлопнул себя по бёдрам и захохотал:
— Парень прав! — обратился он к моему отцу. — Это как раз я бестолковый!
Я взглянул на отца — тот выглядел довольным, но почему — я не смог бы объяснить.
— Он умён, — сказал де Бойер, — но есть ли у него хоть немного мяса на костях? — Он пощупал пальцами мои бицепсы, которые я тут же постарался напрячь.
— Так ты считаешь, я могу дать твоему парню возможность поработать?
Отец положил свою руку на моё плечо:
— Мой Йон — хорошой работник! Он поможет тебе!
Именно этого я ожидал так долго — ощутить его прикосновение, услышать его голос, наполненный гордостью за меня, — однако в тот момент я чувствовал только одно: он продал меня де Бойеру!
— Когда ему можно начать? — спросил отец.
— Я начну с ним прямо сейчас!
Всё ещё держа свою руку на моём плече, отец направился к двери, где повернулся и, наклонившись ко мне, шепнул:
— Ничего не красть, покуда я не велю!
Мысль о краже была в моём мозгу на самом последнем месте, настолько я был вначале сконфужен. Такие слова, как накладная, заказ-наряд ничего не означали для меня. Кроме того, складские рабочие пользовались для общения собственным сленгом, типа: «Отпасни шесть драндулетов на коротышку!» Я был счастлив, когда кто-нибудь говорил мне, что делать, на простом голландском: «Погрузи это! Разгрузи то! Подмети пол!»
Я боялся попасться ничего не делающим на глаза хозяину из опасения, что он меня выгонит и отправит домой, поэтому я часто подходил к рабочим с вопросом, что надо сделать. За это они прозвали меня подлизой. Хотя это звучало насмешливо, но означало, что меня приняли за своего. Теперь я мог иногда посидеть вместе с ними на джутовых мешках и поболтать, и никто не подумал бы ничего плохого.