Выходя из церкви, я заметил женщину в инвалидном кресле, которая не могла перебраться через церковный порог. На колёсах почти не осталось резины, поэтому они скользили, и кресло передвигалось со значительным трудом.
Я понял, что её руки слабы, и ухватившись за кресло сзади, как проделывал это сотни раз для Франса, подтолкнул его через возвышение на тротуар.
Женщина держала на коленях одеяло, так же как и Франс, но я видел, что ноги у неё есть. Она не сказала никаких слов благодарности, а вместо этого в один миг нашарила под одеялом и вытащила крошечное яблочко, которое положила в мою ладонь.
Я съел яблоко вместе с семечками за два укуса.
Может быть, прохладный воздух церкви и сладость яблока были тому причиной, но я чувствовал себя хорошо, вернувшись на склад.
Крыса дал мне деревянный совок и велел наполнять мешки горохом. Мне нравились и сама работа, и звуки падающих горошин, и появление заполненных мешков перед глазами. Я припоминал всё, что до сих пор приносило мне неприятности, но — удивительно! — не становился несчастнее от этих воспоминаний.
Удалось даже вздремнуть за кучей мешков. Такое нарушение я позволил себе впервые. Это был совсем лёгкий сон, настолько тонкий, что окружающие звуки были слышны, но сохранялись темнота и спокойствие.
Проснувшись, я огляделся — не заметил ли кто-нибудь меня спящим? — но склад выглядел тихим, почти пустынным; казалось, что даже солнечные пятна замерли на цементных стенах.
И вот именно тогда и там, пока я сидел на куче гороха и протирал глаза, в моём мозгу возникла великолепная мысль! Через секунду я уже был на ногах.
20
Франса я нашёл на берегу канала, сидящим в инвалидном кресле и глядящим на воду, и тут же рассказал ему свою идею.
— Мы будем использовать для доставок твоё кресло! Немцы не решатся поднять одеяло с колен безногого ветерана!
Предложение Франсу понравилось! Оно позволяло ему помогать в снабжении семьи едой, надеяться на возвращение доброго отношения сестры, и, может быть, даже выставить себя после войны достойным человеком!
— Да, — сможет он сказать, — я присоединился к германской армии для борьбы с коммунистами, но я заплатил за это своими ногами! Зато, возвратившись в Голландию, я помогал скрывавшимся евреям и бойцам Сопротивления!
— Впрочем, все эти бойцы Сопротивления — дерьмо! — рассуждал Франс, продолжая смотреть на воду. — Так же как и евреи! Ты знаешь, что означает Сопротивление для большинства из них? Немецкий солдат проходит мимо, а они суют руку себе в карман и показывают там фигу! Но уж после войны они же будут повсюду рассказывать о себе героические истории! А такие люди, как я, будут отброшены прочь тем же самым дерьмом!
Этой тирадой он выразил своё согласие на моё предложение, но при этом выдвинул одно условие:
— Для моих почек будет нестерпимо разъезжать на таких изношенных шинах по ухабам через весь город. Нам нужны шины получше!
— Но где же нам их взять?
— Есть у меня дружок в мебельной торговле! — ответил Франс с усмешкой.
По дороге Франс рассказал мне, как прежде он высмеивал своего приятеля Пита за его работу в Hausraterfassung[3], где тот контролировал освободившиеся еврейские жилища. Всё неучтённое имущество, начиная от медных кастрюль до мебели и автомобилей, Пит вывозил в отдалённую сельскую конюшню для сохранения на время войны. «Не будь канцелярской крысой! — уговаривал его Франс. — Поезжай вместе со мной в Россию и воюй!»
Пит поджидал нас, стоя перед своим складом.
Завидев Франса, он не смог скрыть печального выражения на лице.
В первый момент он растерялся, не зная, как ему поприветствовать друга. Сначала он протянул руку, но затем наклонился и обнял Франса.
— Ты оказался умней! — сказал Франс, пока Пит толкал кресло вверх по пандусу. Я плёлся за ними.
Склад был огромен, но почти пуст. В одном углу стояли несколько десятков инвалидных кресел, все с навешенными ярлыками и выстроенные в ряд по размеру.
— Где же всё остальное? — спросил Франс.
— Уже давно отправлено в Германию! Мы сделали своё дело слишком хорошо и остались без работы!
— Я полагал, что всех евреев посылают в трудовые лагеря! — выразил я своё удивление.
— Так оно и есть! — подтвердил Пит.
— Как же смогут трудиться калеки, если инвалидные кресла у них отняты?
На мгновение Пит онемел, но потом нашёлся:
— Им выдадут новые кресла! Там, на месте! — и повернулся к Франсу.
— Франс, давай посмотрим, сможем ли мы подобрать для тебя подходящие колёса! — Пит снял свои очки в проволочной оправе. На его носу и по бокам головы остались вдавленные красные следы.
— Что же, они до сих пор тебе платят, хотя уже нельзя найти никакой мебели? — спросил Франс.
— Кое-что мы ещё находим! Кроме того, нам теперь платят за евреев! Тридцать семь с полтиной за голову! Если сейчас десяток тысяч евреев скрываются в убежищах, то они стоят 375 тысяч гульденов!
— Вот это деньги! — воскликнул Франс.
— Приходится делиться со всеми, нас тут занято около пятидесяти человек!
— Вы сами занимаетесь поисками?
— В основном, мы находим по подсказкам!
— А информаторы получают что-нибудь?
— Официально — нет!.. — сказал Пит таким тоном, который означал, что для старых друзей всегда существуют исключения.
— Мне бы не следовало покидать свой дом, Голландию! — вздохнул Франс, ощупывая резиновые шины, как домохозяйки проверяют фрукты на рынке.
Уже имея опыт применения своих идей, я оставил Франса снаружи около склада: мне нужно было договориться с хозяином об условиях в его кабинете без свидетелей.
— Если я обеспечу доставки в полном объёме практически без всякого риска, то станете ли вы платить мне по три гульдена за доставку?
— Почему именно три гульдена?
— Такова цена двух яиц на чёрном рынке! Доктор сказал, что моему отцу необходимо съедать по два яйца в день!
— Передай своему отцу, что я желаю ему скорейшего выздоровления!
— Спасибо, я передам!
— Как же ты собираешься доставлять заказы?
Я объяснил ему своё предложение, указывая на Франса за окном.
— У тебя есть голова на плечах, Йон! Ты можешь это тоже передать своему отцу!
Диспетчер дал мне адрес бакалейного магазина на Лейлиграхт и сказал, что там следует спросить — вышел ли уже господин ван Хоуфен из тюрьмы?
— Это пароль или действительный вопрос? — уточнил я.
— И то, и другое!
На мой вопрос в магазине все только покачали головами. Ни единого слова не было сказано в ответ, и они приняли от меня десять килограммов гороха в стручках.
В этот вечер я вручил моей матери два яйца.
— Одно сейчас, — она радостно улыбнулась в ответ, — и одно завтра!
Стоя на пороге комнаты, я наблюдал, как она кормила отца яйцом и рассказывала при этом, что в дом его принёс я. Потом она приподняла голову отца от подушки и указала в мою сторону.
Выходя из комнаты и продолжая позвякивать ложкой по пустой чашке, она шепнула мне:
— Не ближе, чем от двери!
Я остался один на один с моим отцом.
Хотелось сказать ему так много, о чём невозможно поделиться ни с кем другим. Я заметил, что его губы шевелятся, выговаривая слова, и наклонился вперёд, стараясь не удаляться от дверного проёма.
— Даже, — произнёс он, — даже Королева просыпается голодной!
21
Я лёг спать счастливым! Я проснулся счастливым! Я даже спал счастливым!
Эти слова моего отца наполнили меня счастьем.
Даже Королева просыпается голодной!
Эта фраза имела значение только для нас двоих, даже моя мать не могла бы понять, что она означает в действительности. А в действительности она означала то, что были дни, когда он и я вместе посещали продовольственный рынок; когда он учил меня тому, что знал сам; когда он был горд представить меня как своего сына.