“Чумбрик, мать твою ! Мы разделаем тебя на потроха! Ты слышишь, недоносок ?! Ты нам пятки вылизывать будешь, сука !”. Крик донесся откуда-то из дальней камеры и стих.
Здесь не любили сопротивляющихся, здесь не любили гордых. И таких здесь - практически не было. За исключением местных авторитетов - и тех, кто мог собственной кровью доказать, что он - достоин уважения. Потому что здесь уважали только силу.
Целый год понадобился ему, чтобы доказать свою силу. Доказать в боях без правил, боях, на которые тот же надзиратель, что сейчас медленно приближался по коридору, гремя камерными ключами, смотрел сквозь пальцы. Точнее - не смотрел. Неделю назад был последний бой - и его оставили в покое. Он доказал свою силу за этот год не раз - он многое доказал за этот год. И от него наконец отступились - как от непреодолимой и неразрушимой твердыни - отступились.
“Обед !” - громогласный раскат голоса заполнил помещение.
Сейчас им всем будут разносить миски баланды - серо-зеленой жидкости, имеющий отвратительный вкус. К баланде, впрочем, прилагался кусок хлеба, а это было уже много - очень много.
Этого должно хватить приблизительно на пять-шесть часов. А потом им снова принесут что-нибудь подобное - чтобы они не подохли с голоду. И так - день, месяц, год… Девятнадцать лет - девятнадцать долгих лет ему предстоит еще оставаться здесь. Девятнадцать двадцатых его срока.
Вот и смотритель подошел. Сейчас принесут еду - он насытится этим жалким куском хлеба и миской воняющей помоями жидкости и ему станет легче.
Организму потребуется еще много дней, чтобы залечить раны… Девятнадцать лет потребуется ему, чтобы дождаться дня свободы.
Вот и еда. Миску просунули через вырезанную щель внизу камерной двери.
Смотритель почему-то продолжал стоять, хотя ему давно уже пора было идти к новым камерам. Секунда, две, три…пять…
“Заключенный Скалов, к вам пришла ваша жена. Мы проводим вас в помещение для встреч”.
Простые человеческие слова, которые подняли его дух на вершины радости. Это была теперь огромная радость для него - вновь встретить родного человека в этом дому одиночества, среди сотен и сотен людей - одиночества… Камеру медленно открыли – тут же охрана прижала его и стала быстро надевать наручники. Он не сопротивлялся.
“Делайте свое дело, ребята. Это ваша работа. Делайте свое дело”, - мысли промелькнули в его голове, но так и остались невысказанными. Да и к чему ? - с заключенными не разговаривают - им дают команды и ждут их выполнения. Почти как в армии, только хуже - за неповиновение - избитие до полусмерти. Или до смерти – это не важно. В рапорте будет значиться - “покончил жизнь самоубийством” - в камере без единого острого предмета. Покончить с жизнью там можно было разве что разбив голову об стену…
Он шел по длинному коридору, ведомый тюремной охраной, и в душе его была радость. Впервые за много дней - радость. Как давно он уже не знал этого чувства…
- Любовь моя, Людочка ! Славная, как же я истолковался по тебе !
- Паша , родной ! Слава богу, ты жив ! Что с тобой? Опять сражался? Боец, да когда же ты прекратишь эти драки?! Тебя ведь убить за так могут !
- Не могу Люда, не могу. Я не мог отказаться от боя. Ты же знаешь…тогда бы я не жил…
- Паша, родной, умоляю тебя - останься жив. Родной, славный… если тебя убьют Паша, я не смогу этого пережить. Любимый, родной, не покидай меня, останься жив - умоляю тебя ! Умоляю ! Я люблю тебя, Паша ! ”
Она прижалась лицом к пластиковой пуленепробиваемой загородке, что разделяла их, и заплакала. Его родная женщина. Его вторая половинка…
Она плакала и слезы медленно текли по стеклянной стене, оставляя за собой чистый прозрачный след. Он тоже прижался лицом к прозрачной стене и смотрел на нее. Охранник, следивший за встречей, было дернулся вперед - по правилам разговаривающие должны были находиться на расстоянии по меньшей мере двух метров от разделяющей их стены - но потом как-то замер и потихоньку склонил голову вниз.. Некоторые люди и здесь продолжали оставаться людьми.