И старые и малые — старые изъ школы, малые отъ старшихъ знали — еще-бы Матвѣй Трофимовичъ вѣдь — математикъ и астрономъ! — что никакой такой особенной «Рождественской» звѣзды не бываетъ, что всѣ звѣзды давно расписаны по координатамъ и внесены въ особый звѣздный календарь, да въ прошломъ году еше Володя со злою насмѣшкой сказалъ о разницѣ въ стиляхъ, о неточности счисленія и вообще вздорности евангелія, и тѣмъ не менѣе — Каждый по своему и потаенно отъ другихъ все таки вѣрилъ, что вотъ ему, можетъ быть, даже, ему только одному какая то таинственная звѣзда все таки явится и будетъ свѣтить на востокѣ, какъ некогда свѣтила она волхвамъ и пастухамъ.
И, когда Мура изъ столовой, окна которой были на востокъ, крикнула дрожащимъ отъ волненія голосомъ:
— Мамочка, тетя!.. Звѣзда!..
Bсѣ и старые и малые гурьбою хлынули въ столовую.
Столпились у обоихъ оконъ, украшенныхъ по низамъ дѣдушкою Морозомъ и смотрѣли на небо. На дворѣ уже легли сумерки. Снѣгъ на крышѣ казался тяжелымъ и темнымъ. Прямо надъ крышей въ темномъ сине-зеленомъ хрусталѣ тихо свѣтила одинокая звезда. Сквозь тонкую ледяную пленку, покрывшую стекла она казалась большой, расплывчатой, таинственной и особенной. Никто не хотѣлъ знать, какая это звѣзда, и, если бы сейчасъ кто-нибудь сказалъ, что это просто «вечерняя звѣзда» — Венера, или какая нибудь другая извѣстная астрономамъ звѣзда — тотъ человѣкъ сдѣлалъ-бы величайшую безтактность и на него посмотрѣли-бы съ негодованіемъ. Въ этотъ вечеръ, все равно, гдѣ, подъ какими бы то ни было широтами это было — это была cовсѣмъ особая таинственная звѣзда, никому неизвѣстная, именно та самая, что въ ту великую ночь явилась, чтобы возвѣстить людямъ Рожденіе Спасителя міра.
На кухнѣ уже тоже примѣтили долгожданную звѣзду, и Параша разодѣтая, въ бѣломъ, крахмальномъ фартукѣ съ плойками, принесла блюдо, завернутое въ полотенце съ кутьею, и въ дверяхъ столовой торжественно провозгласила:
— Пожалуйте, господа!.. Со звѣздою!..
Ко всенощной, въ большую гимназическую церковь, пошли всѣ, оставивъ дома старую кухарку, давно уже не служившую у Жильцовыхъ. Она была въ богадѣльнѣ, но на праздникъ явилась къ бывшимъ своимъ господамъ. «Какъ же можно-то иначе?.. Чтобы своихъ господъ не поздравить?.. На елкѣ ихней не побывать?.. Про здоровье, про житье ихъ бытье не распросить. Bсѣ на моихъ глазахъ, почитай, что и родились… Какими махонькими ихъ знала»… Она тоже вcѣмъ привезла свои подарки. Ольгѣ Петровнѣ связала напульсники изъ шерсти, Володечькѣ и Гурію перчатки, Жене мѣшочекъ и Ванѣ шарфъ. И какъ она была довольна, когда Шура всѣ ея подарки завернула въ бѣлую бумагу, перевязала ленточками и по ея указанію надписала своимъ красивымъ почеркомъ: — «барынѣ Ольгѣ Петровнѣ отъ Авдотьи»… «Владиміру Матвѣевичу отъ кухарки Авдотьи»…
— И уже, пожалуйста, барышня, и мои подарочки подъ елку положьте, только такъ, чтобы не слишкомъ, примѣтно было, — говорила она, любуясь на ладные пакетики. Въ церкви было празднично, людно, но чинно и безъ толкотни. Впереди стройною черною колонною стали гимназисты, маленькіе впереди, болышіе сзади… Прихожане, — вcе больше родители и родственники учащихся, стали за рѣшеткой и наполнили всю церковь, заняли узкій притворъ и бывшій за нимъ физическій кабинетъ. Большой гимназическій хоръ былъ раздѣленъ на два и сталъ на обоихъ крылосахъ. Ольга и Марья Петровны стояли впереди, сейчасъ же за рѣшеткой, на почетныхъ мѣстахъ, рядомъ съ ними красивой шеренгой стали барышни, одна краше другой. И, когда вдругъ вспыхнули по всей церкви высокія люстры и хоры стали ликующими, праздничными голосами перекликаться: — «Рождество Твое, Христе Боже нашъ, возсія Miрови свѣтъ разума»… Ольга Петровна оглянулась счастливыми маслянистыми глазами на своего Матвѣя Трофимовича. Очень онъ ей показался молодымъ и красивымъ въ новомъ темно-синемъ вицъ-мундирѣ, съ орденомъ на шѣе, едва прикрытымъ рѣдкой сѣдѣющей бородою. Рядомъ высокій и статный, худощавый стоялъ Борисъ Николаевичъ въ длинномъ черномъ сюртукѣ, Ольга Петровна улыбнулась и подмигнула мужу на дочь и племянницъ. Тотъ сановито подтянулся.
«Да есть, есть что-то особенное», подумала Ольга Петровна и стала смотрѣть на барышень. — «Поймутъ-ли онѣ, запомнятъ-ли, унесутъ ли въ череду лѣтъ это священное волненіе и познаютъ-ли всю сладость вѣры». Она перекрестилась и снова стала отдаваться веселому пѣнію хора, гдѣ и голосъ ея Гурочки, казалось ей, былъ слышенъ.