Тесноватый директорский кабинет Азарова ломился от народа. Шли к директору в этот день и по делу, и с каким-нибудь пустячным вопросом, а то и просто так — выразить кстати сказанным словом или молчаливым участливым взглядом сочувствие директору по поводу столь благополучно завершившихся событий, жертвой которых едва не стали Азаров и некоторые другие лучшие люди зерносовхоза. Здесь толпились инженеры и трактористы, механики и прицепщики, агрономы и зоотехники, учетчики и гуртоправы. И каждый из них старался покрепче, пожать Азарову руку, сказать доброе слово, поздравить его с производственной победой зерносовхоза, а главное — с благополучным решением личного азаровского вопроса на бюро краевого комитета партии.
Было уже совсем поздно, когда, утомленный дневной сутолокой, Азаров, отделавшись наконец от прошеных и непрошеных посетителей, оставил кабинет и добрался до своей квартиры — малоуютной холостяцкой конуры, в которую он всегда возвращался с небольшой охотой. Здесь, как нигде, он острее всего ощущал свое одиночество, свою нескладно сложившуюся личную жизнь. Частые размолвки с женой, закончившиеся в конце концов разводом, не менее частые его переброски с одной работы на другую, неумение работать с прохладцей, спустя рукава, наконец врожденная его скромность, доходившая до робости перед женщинами, которые привлекали его внимание, — все это вместе взятое, видимо, и мешало ему всерьез задуматься об устройстве личной жизни. А подумать об этом в его годы пора бы! Но вот и здесь, в совхозе, где опять с головой ушел он в кипучую организационную работу, забывая о сне и отдыхе, вот и здесь не было ему времени раздумывать о том, что молодость-то, В сущности, была у него уже позади, за плечами.
Да, только в этой конурке и задумывался иногда Азаров о неустройстве личной жизни, твердо решая при этом одно и то же: «Вот дотяну до отпуска после уборки, поеду к старым заводским приятелям в Москву или в Свердловск, а там — будет видно…» Что именно «там будет видно», Азаров не знал и сам. Однако такое решение всегда успокаивало его…
— Эх, старая песня, голубчик. Старая! — сказал он вслух, иронически осудив себя на сей раз за это наивное утешение, и, не зажигая огня, прилег, не раздеваясь, на дерматиновый казенный диван.
Но ему не спалось. Он встал и, заложив за спину руки, долго ходил по комнате.
Потом, включив свет, он извлек из потертой полевой кожаной сумки потрепанный блокнот и попытался набросать конспект завтрашнего своего выступления на торжественном открытии совхозного праздника.
«Подвиг механизаторов — подвиг рядовых людей нашего зерносовхоза. Здесь бригада Ивана Чемасова. Бригада Дмитрия Дыбина. Елизар Дыбин, Катюша Кичигина, Люба Хаустова, Любка!!» — занес Азаров в блокнот эти имена, дважды повторив имя Любки, и о чем-то глубоко задумался.
Затем, точно что-то вдруг вспомнив и мгновенно просветлев лицом, он подошел к висевшему в простенке телефону и, позвонив на квартиру своего шофера Васи, сказал ему, чтобы тот сейчас же подал машину.
Мысль о поездке возникла у Азарова при взгляде на висевшее на стене над кроватью двухствольное ружье, о существовании которого, будучи в душе охотником, он за делами тоже забыл. «Черт знает что, ни разу даже не выстрелил нынче!» — с досадой подумал Азаров. Сняв со стены ружье «зауэр», Азаров, заглядывая в его тускло сверкающие при электрическом свете стволы, думал, тихо посвистывая: «Поеду на пятое отделение. Все равно к утру надо мне туда заглянуть — проверить, как там народ подготовился к празднику и вообще… А зорьку постою на перелете. Авось и постреляю нынче!»
Но, думая так, Азаров не признавался даже себе в том, что в глубине души он рад был бы увидеть девушку, которая олицетворяла, по его мнению, неповторимую женскую прелесть, душевную чистоту и обаяние юности. Любка! Азаров не раз ловил себя на том, что он любуется этой девушкой. Но любовался он ею, как любовался неяркой красотой и прелестью полевого цветка, случайно попавшегося ему на пути в степи.
Странное, сложное чувство вызывала в Азарове эта девушка. Светлея при мысли о ней, он в то же время острей обычного ощущал одиночество, свои годы, чувствуя себя почти стариком перед этой юностью. С горечью думал он, что личное счастье его где-то прошло стороной, как проходит мимолетный косой летний ливень над пожелтевшей от зноя степью…
Сложное чувство душевного просветления и горечи испытывал Азаров и сейчас, зачарованно вглядываясь в стволы ружья, мерцающие мириадами золотистых искр. И это радушное мерцание отраженного полированной сталью огня опять чем-то напомнило Азарову лучистые, полные света глаза Любки.
— Ах, жалко двухнолевой дроби у меня маловато. Бекасиной гуся не возьмешь! — сказал Азаров, думая совсем не об этом.
В дверь робко постучали, и Азаров, узнав по стуку, что это шофер, сказал, не оборачиваясь:
— Ну, ну, орел. Входи. Готов?
— Как штык, Кузьма Андреич! — весело сказал появившийся на пороге Вася.
— Сию минуту. Патронташ захвачу.
— Давно бы пора, Кузьма Андреич…
— Что — давно бы пора? — не понял Азаров.
— Да вот — поохотиться нам с вами малость, говорю, — сказал со смущенной улыбкой Вася, помогая Азарову собирать охотничье снаряжение.
— Это ты прав. Давно бы пора… — подтвердил Азаров, по-прежнему думая не об охоте.
А спустя полчаса, немного не доехав до усадьбы пятого отделения зерносовхоза, Азаров отпустил машину и побрел с перекинутой за плечом двустволкой в сторону от дороги. Скоро он вошел в березовую рощу, примыкавшую к большому, заросшему с берегов камышом озеру.
Светало.
В роще было тихо и сумрачно. Пахло корой, грибами, шиповником. Тонкий, едва уловимый, нежный аромат предосеннего увядания ощущался здесь на каждом шагу, и Азаров вдыхал его с упоением, наслаждаясь первозданным покоем и удивительной предрассветной тишиной, пряно-терпким ароматом лесной травы и березовых листьев. Скоро он выбрался на опушку и вдруг, точно очнувшись, остановился, отчетливо расслышав негромкий разговор, временами переходящий в страстный полушепот.
Еще не разобрав первых слов, Азаров сразу узнал грудной голос Катюши Кичигиной, недавно разысканной им на хуторе Белоградовском и восстановленной в правах трактористки зерносовхоза.
Не сразу узнал Азаров другой юношеский голос — голос Митьки Дыбина. Странно было слышать, как этот грубоватый с виду, всегда немногословный тракторист говорил с какой-то почти полудетской, ребяческой нежностью слова, никак не вязавшиеся в представлении Азарова со всем внешним обликом этого угрюмого парня.
Уговаривая взволнованную чем-то Катюшу, Митька горячо бормотал:
— Ну погоди же. Погоди. Не надо, не надо, моя ты хорошая, распригожая… Птица моя степная! Травинка! Ты — что? Кабы я тебя не любил, кабы я только так, для баловства Там которого… Погоди, кончим уборку, квартиру заведем. Попросим у директора. Он у нас мировой. Он нам не откажет. Уважит. Вот и заживем с тобой мы тогда на все сто, понимаешь! Бате моему ты тоже пришлась, видать, ко двору. Он тебя хвалит. Эту, говорит, я бы признал за сноху! Вот видишь! О чем реветь-то теперь, кровинка? О чем?! О чем?! — страстно допытывался у всхлипывающей девушки Митька.
— Я и сама не знаю о чем. Просто так это я… У меня сейчас все пройдет. Ты помолчи. Не тормоши меня. Посиди со мной рядом тихонько… — говорила чуть слышно сквозь слезы Катюша Кичигина, и мягкий грудной голос ее звучал вкрадчиво, нежно.
— Не могу я молча сидеть, понимаешь, рядом с тобой. У меня сердце горит. Наружу вырваться хочет. Нако послушай — как бьется…
— У меня тоже оно как птаха в клетке.
— Перестань реветь, я тебе говорю, — строго-повелительно сказал Митька.
— Не шуми на меня. Я тебе ишо пока не жена, — ответила в тон ему девушка и вдруг, перестав всхлипывать, тихо засмеялась..