Украдкой вздохнув, Азаров подумал: «Не поймешь, что тут счастливее — смех или слезы! Да, видно, и то и другое!»^ И, стараясь как можно неслышнее ступать на носки, он стал осторожно пробираться в глубь рощи, опасаясь, как бы не вспугнуть молодых людей, не потревожить столь неуместным вторжением великую тайну светлого человеческого счастья…
Между тем утро уже наступило, и светлые стволы берез позолотели от восходящего солнца. Где-то совсем рядом страстно, до самозабвения били перепела, а на озере, в камышах, с тревожной настороженностью гоготали дикие гуси. Трубный зовущий клич лебедей звучал в порозовевшем от восхода высоком безоблачно-чистом небесном просторе. Все звенело, трепетало, блистало и пело вокруг, и Азарову казалось, что звенела в его душе туго натянутая серебряная струна, — так он был беспричинно, казалось, счастлив сейчас, в это раннее, погожее утро!
Довольный тем, что ему удалось уйти незамеченным от Митьки и Катюши, Азаров, миновав большую поляну, вышел из леса к высокому, крутому берегу озера. Но тут он снова остановился, инстинктивно укрывшись за стеной молодой поросли осинника и березняка: шагах в десяти от него, возле стожка сметанного сена, сидели Иван Чемасов и Любка.
«Однако мне сегодня везет на влюбленных!» — иронически подумал Азаров, не спуская глаз с Любки. В ярко-красной атласной кофте с короткими — по локоток — рукавами, с прямым пробором черных, как вороново крыло, гладко зачесанных, собранных на затылке в тугой узел волос, похожая на молодую смуглолицую цыганку, она была очень хороша собой. Азаров не мог даже в эту горькую минуту налюбоваться ею.
Иван Чемасов, сидя напротив Любки, смотрел ей в лицо восторженно-покорными глазами, покусывая сахаристо-белыми зубами зажатую во рту травинку.
А Любка, косо поглядывая на него, притворно-строго допрашивала:
— Ты скажи лучше, зачем тебя черти сюда с хутора ни с того ни с сего принесли?
— Как — зачем? На праздник. Я что — хуже всех?! А главная вещь — на тебя поглядеть смерть охота… — признался, улыбаясь во весь рот, Иван Чемасов.
— Вот директор-то погладит за самовольную твою отлучку!
— А откуда ему знать, что я был тут? Прибыл неявно и отбуду таким же манером — тайно. Тут у нас чистая работка. Все шито-крыто. За ночь конь у меня отдохнул… пока я с тобой тут маялся… А сейчас нагляжусь вдоволь на тебя и — восвояси. Догоняй, ищи потом меня — ветра в поле!
— Силен! А если я возьму да и донесу Азарову на тебя?! — спросила, сверкнув агатовыми зрачками, Любка.
— Так он твоей болтовне и поверит!
— Мне-то?! Азаров?! По-ве-рит! — убежденно, нараспев произнесла последнее слово Любка.
— А тебе-то какая корысть на меня доносить?
— А что же мне тебя, дезертира, перед директором покрывать. Выдумал тоже!
— Ну, ты это брось… шутить!
— И не думала. Всурьез говорю — на все сто процентов, Ваня.
Помрачнев. Чемасов глухо сказал:
— Не любишь ты меня, видно. Вот что…
— Ах, ничего я, ей-богу, не знаю, голубчик. Не знаю, кого люблю. Вот беда моя какая. Не беда — страсти!
— Он-то… этот самый, вижу, тебе подороже…
— Кто это — он?
— Знаешь, про кого говорю. Не притворяйся.
— Ах, вон ты о ком — об Азарове! — воскликнула с заметным оживлением Любка и, подумав, сказала со вздохом: —Чем же я виновата тут, Ваня?
— Как — чем виновата? — не понял Чемасов, снова глядя тревожно расширенными глазами на Любку.
— Ничем я тут не виновата, если не знаю толком — кого люблю… А Азаров — что! Ах, будь бы он немножко не такой! — сказала задумчиво Любка.
Чемасов сидел поникнув, покусывая былинку.
Вдруг Любка, встрепенувшись, обвила его шею полуобнаженными смуглыми руками и, преданно заглядывая ему в глаза, спросила:
— А правда, я красивая?
— Сама знаешь… — угрюмо проговорил, отводя от нее глаза, Чемасов.
— Нет, правда, красивая?
— Хороша Маша, да не наша!
— А почем ты знаешь, что не твоя?
— Вижу…
— Ничего ты не видишь, дурак. Дай я тебя поцелую.
— Смеешься ты надо мной.
— А что же — плакать?
— Правду ты сказала: зачем только черти меня сюда несли!
— А вот зачем, — запросто сказала Любка и, порывисто прижавшись к Чемасову, поцеловала его дрогнувшие губы своими горячими, словно налитыми вишневым соком губами.
Тут Азаров не выдержал, отвернулся и затем быстро, все ускоряя шаг, пошел прочь от этого места в сторону видневшейся невдалеке усадьбы пятого отделения зерносовхоза. По дороге, столкнувшись еще с двумя парами явно влюбленных молодых людей, Азаров понял, что совхозная молодежь коротала здесь эту предпраздничную ночь. И точно в подтверждение этого, где-то в глубине старой березовой рощи вдруг зазвучала протяжная хоровая песня. Чистые и прозрачные, как родниковые ручейки, девичьи голоса, сливаясь с басистыми мужскими голосами запевал и озорными мальчишескими подголосками, дружно выносили плавный напев старинной, любимой и Азаровым песни:
Потоки тепла и солнечного света плыли над утренней степью, над шафранно-желтыми нивами совхозных хлебов, простиравшихся до самого горизонта. И от этого солнечного тепла и света и от песни, широко и вольно звучавшей в изумрудно-зеленой роще, у Азарова стало радостно на сердце.
Подходя к домику управляющего отделением зерносовхоза Елизара Дыбина, Азаров еще издали заметил, заглядывая поверх невысокого ракитового плетешка, сидящих в палисаднике людей. В одном из них Азаров признал, хозяина дома — Елизара. Другого, невеликого ростом, необычайно подвижного, юркого мужичонку, он узнал не сразу, хотя характерное лицо его показалось Азарову очень знакомым. Напрягая память, он никак не мог припомнить: когда, где и при каких обстоятельствах видел он этого невзрачного, но чем-то хорошо запомнившегося ему человека.
Замедлив шаг, Азаров прислушался к негромкому задушевному разговору в палисаднике. И когда донеслись до слуха Азарова произнесенные собеседником Елизара Дыбина слова: «Факт. Обыкновенное дело!» — Азаров, невольно улыбнувшись, вспомнил «служителя культа» Фиту Нашатыря, который вез его в эти края. «Ба, да это же пономарь!» — обрадованно подумал Азаров.
— Что вы на это кулацкое отродье смотрите?! Подписали бы всем миром приговор — и на выселку их, подлецов, прямым маршем! — говорил с возмущением Елизар Дыбин.
— Факт — на выселку. Обыкновенное дело! — живо согласился с ним Нашатырь.
— Напорись на меня эта свора, я бы их, как кобелей, по одному всех передушил. Тебе нечего об этом, Фита, сказывать. Ты мой характер, слава богу, знаешь.
— Факт. Обыкновенное дело…
— Погоди, я с Кузьмой Андреевичем об этом деле по душам потолкую. Одни Ванька Чемасов да Фешка с Морькой Звонцовой там в поле не воины. Им в подмогу мы ишо с десяток наших орлов подбросим. Эх, Увара Канахина в Арлагуль бы откомандировать, этот бы ухарь-мужик показал вашему кулачью кузькину мать!
— Что — грозен больно? — испуганно спросил Нашатырь.
— У-у, не приведи господь! Его эти вражины хуже огня боятся. Крут он с ними на руку. А оратур — волосы встают дыбом, когда слушаешь его речи в мировом масштабе, дух заходит!
— Вот бы его к нам и командировали. Он у нас навел бы порядки. Факт. Обыкновенное дело…
— Увара надо откомандировать! Ему не привыкать классовых врагов ликвидировать. Давай, Фита, выпьем теперь за Увара, раз за нашего директора уже два раза выпили…