— И плюс — нетель ему же для приплода запиши, Киря. Она уже стельная, поскольку обегалась нынче весной, — продолжал диктовать Епифан лихо строчившему протокол секретарю. — Комолую корову Маньку — на племя — беднеющей вдове нашей Соломее Дворниковой.
— Упаси бог! Я и без твоей комолой проживу, — пугливо отпрянула от щедрого доброхота Соломея Дворникова.
— Правильно, тетя Солоня! — снова подала голос Фешка.
— Напрасно кобенишься, Соломея. Тебе ль с твоей оравой — мал-мала меньше — отрекаться от такой кормилицы?! — шепнул ей с укоризной Силантий Никулин.
Епифан Окатов, словно не слыша этих реплик, продолжал диктовать вспотевшему от духоты, красному, как вареный рак, секретарю:
— Двух кобыл жеребых — детскому райприюту.
— Райдетдому, — поправил его секретарь.
— Ну, райдетдому. Для меня это бараберь — все равно, если сказать по-киргизски… Остальную живность пущай разделит сельсовет промеж беднейшей нации наших хуторян. Я сам себя ликвидирую как класс. Хватит. Поплутничал. Потемнил. Пообмеривал. Пообвешивал. Позагребал жар чужими трудовыми руками. Пора и с повинной к народу прийти. Пора, если ты совесть совсем не потерял, и покаяться. И я пришел. Покаялся. И трижды отрекся от себя, от всего неправедным трудом нажитого имущества…
— Вот, гад, откудова и куды подъехал! — вполголоса проговорила Фешка, ткнув локотком пастуха Клюшкина.
— Разряшитя! Разряшитя! — запальчиво закричал бабьим голосом Силантий Пикулин. — Разряшитя мне задать один вопрос Епифану Ионычу. Дом — под школу. Это — хорошо. Движимо имущество — в жертву беднеющему классу. Это — ишо краше. Благодарствуем! Сам Ионыч, допустим, на старости лет подаянием прокормится. Это его дело. Но извиняйте меня, у его же ишо и единоутробные чада в наличии. Дочь Луша. И единственный сын на возрасте, Иннокентий.
— Луша — отрезанный ломоть!
— Факт. Она замужем.
— Вот именно. Она приданое получила.
— А вот Иннокентий — это другое дело! — зашумели окружавшие Епифана мужики.
И вдруг снова все замерли. Сквозь ряды столпившихся в сенях и в небольшом зальце совета мужиков и баб, сбежавшихся сюда, как по набату, со всего хутора, с трудом протиснулся вперед и стал рядом с отцом высокий смуглолицый парень с презрительно прищуренными агатово-черными глазами. В зеленой, лихо заломленной набекрень фуражке над пышным чубом смолисто-черных волос, в новенькой защитного цвета гимнастерке, плотно облегавшей крепко сбитую, литую его фигуру, он был красив, похож на мастерски выполненный плакатный портрет героя-красноармейца. И даже Фешка, как и все прочие хуторские девчата, втайне любуясь им, со злобой подумала: «А все-таки хорош, собака!»
Это был Иннокентий Окатов. Встав плечом к плечу со своим тоже еще здоровым и статным для его возраста родителем, Иннокентий сказал приглушенным, грудным голосом:
— И мне от папаши-тоже ни духу не надо. Я на сегодняшний день тоже отрезанный ломоть. Постольку, поскольку я ухожу по осени в Рабоче-Крестьянскую Красную нашу Армию.
— Ну, это ты брось загинать! Лишенцам в Красной Армии места нету! — крикнула привставшая на цыпочки Фешка.
— Извиняйте. Нисколько не загинаю. Постольку, поскольку никакой я в данный момент не лишенец. Это папашу могли бы кое-чего лишить, кабы он добровольно сам всего не лишился. Папаша отрекся от нажитого добра. Я отрекаюсь от папаши. Разрываю всякую кровную связь с ним, как с бывшим классовым врагом. Вот вам и бабки с кону! Пожалуйста. Это я не только здесь заявляю и прошу зафиксировать в протокол, но и дальше махну. В газете «Смычка» данное слово отречения напечатаю. Крупным шрифтом. Пожалуйста. Мне терять на сегодняшний день нечего! — презрительно покосившись на невозмутимого родителя, сказал Иннокентий Окатов.
— Вот гады! Вот сволочи! — задыхаясь от гнева, шептала Фешка.
— Тише ты. Не кипи… — пытался утихомирить ее Егор Клюшкин.
Огромный, малоповоротливый, рыхлый, как баба, церковный староста Антип Карманов, стоявший позади Епифана Окатова, сказал:
— Благодарствие от нашего общества надо бы в приговор записать Ионычу, гражданы хуторяны.
— За что? — осторожно спросил кто-то из сенок.
— За дом, который добровольно выдан нам в дар под школу. Опять же за дарственных лошадей и коров сирым детям и гражданам, которых беднее в нашем хуторе нету.
— Точно! Об этом рапорт надо подать в окружную газету «Смычка». Я могу лично сочинить, — сказал благодушно настроенный на сей раз Серафим Левкин.
Увидев, что милиционер принял его сторону, Антип Карманов, взликовав, закричал:
— А ну, качнем Ионыча, гражданы хуторяне!
— Качать — правильно! Пущай раскошелится для общества!
— На бочоночек…
— Тут бочонком не отыграется. Пущай пожарную бочку на площадь выкатыват!
Окрыленные внезапной возможностью попировать вдосталь всем миром за счет дарового угощения с жиру, должно быть, задурившего на старости лет первого богатея в хуторе, мужики скопом ринулись к Епифану Окатову, мигом подняли его на руки и с хохотом, с гиком выволокли на улицу. И тут, у сельсоветского крылечка, на глазах у возбужденной, улюлюкавшей от восторга толпы хуторских бабенок и девок, мужики принялись лихо подбрасывать в воздух большое рыхлое тело старика в потрепанном малиновом бешмете. Яростно, с каким-то переходящим в буйство злорадством, мужики подбрасывали высоко над головой Епифана, нестройно полунапевая, полуприговаривая при этом обычную в таких случаях полупесню, полуприсказку:
Как ни старалась Фешка удержать Егора Клюшки-на, пастух тоже ринулся качать Окатова.
Затертая толпой хуторских баб и девок, Фешка, привстав на цыпочки, с ненавистью смотрела чуть прищуренными, жарко горевшими от озлобления глазами на угодливую суетню мужиков, обрадованных предстоявшей даровой попойкой. Больше всего злило Фешку то, что среди горлопанивших окатовских родичей — толстосумов и прихлебателей, крутились и хуторские жители из малоимущих — полубатраков, полухозяев, на поясные поклоны которых Епифан Окатов не отвечал даже малоприметным, небрежным кивком гордо поставленной головы. Тут вертелись и притворно-восторженно горланили вместе со всеми окатовскими лизоблюдами безлошадный Проня Скориков, Филарет Нашатырь, кузнец и церковный регент — Лавра Тырин, и прижившийся в хуторе казах-подпасок Аблай, и пастух Егор Клюшкин.
В стороне от этой наигранно-веселой кутерьмы оставались только степенные, самостоятельные мужики. Держась поодаль от бабенок и девок, глазевших на затеянную Антипом Кармановым забаву, эти мужики строго, без улыбки, поглядывали на взлетавшего в воздухе Окатова, хмурились, молчали. Среди них выделялся своим богатырским ростом — косая сажень — Елизар Дыбин, старик с мятежной бородой, и рядом с ним — невысокий крепкий мужик, какой-то необыкновенно уютный и спокойный на вид хуторянин среднего достатка, Мирон Викулыч Караганов. Около Елизара Дыбина все время вертелся его сын, такой же здоровенный, лить не вылить — в родителя, русоволосый парень. Он все время засучивал сползавшие длинные, до кистей, рукава бордовой сатиновой рубахи. Елизар, заметив эти неспокойные движения порывистого, вспыльчивого как порох сына, с плохо скрытой усмешкой вполголоса спросил его:
— У тебя руки зудятся, Митрий?
— Прямо терпения нету, батя. Будь моя воля, наломал бы я сейчас из этих окатовских прихвостней дров! — признался Митька, не сводя быстрых веселых глаз с толпы хуторян, качавших Епифана.
В пир, устроенный на прощание Епифаном Окатовым в большом доме близнецов Куликовых, включилась половина зажиточных мужиков хутора. Это были те, что рядили своих выездных полукровок в тяжелую сбрую с тройным посеребренным набором, те, что шумели воскресными днями сатином рубах и роднились с зажиточным казачеством. Забушевали крикливые пьяные песни. Силантий Пикулин катал по хутору на буланом иноходце очумевших от перепоя председателя совета и Иннокентия Окатова. Полулежа в пролетке, играл Иннокентий на дорогой гармони, а Корней Селезнев выкрикивал не в лад вздорные припевки.