Главное художественное достоинство романа «Ненависть» состоит в том, что в нем И. Шухов не только сделал основными героями. людей труда, но и сумел ярко, эмоционально изобразить духовный, нравственный подъем человека в процессе коллективного созидательного труда. Это мы видим в картинах подготовки колхозников к севу, в картине самого сева и особенно уборки первого колхозного урожая. Как-то само собой, без каких-либо предварительных условий, две бригады вязальщиков снопов вступили в соревнование. В одной из них под руководством старика Луни работали опытные русские хлеборобы, а в другой — казах Аблай с аульными комсомольцами — исконными скотоводами, впервые вышедшими на уборку. Волнение овладело обеими бригадами, каждая из них не была уверена в своем успехе. Хотя бригада Луни и состояла из отборных мастеров вязки снопов, но все это — старики, и им трудно было поспевать за быстро двигающимися машинами. Наоборот, у Аблая — казахи-джигиты лихо, вприпрыжку гонялись за машинами, но зато не умели быстро вязать снопы. Однако в обеих бригадах все были увлечены жаркой работой. «Пронзительный свист и гортанные окрики погонщиков, приглушенное щелканье кнутов и бойкое стрекотание лобогреек — все это волновало, подбадривало увлеченных трудом людей, и они, подчиненные единому, дружному, спорому ритму артельной работы, забыв об усталости, трудились в поте лица с каким-то веселым отчаянием».
Но вот старик Луня «почувствовал тупую боль в пояснице», у него «заметно слабели, подсекались ноги», «тяжелели словно налитые оловом руки». Старик нуждался в передышке, но он, напрягая остаток своих сил, не отставал от членов бригады: «Нельзя ему было отставать. Нельзя было терять достоинство бригадира и заслуженного мастера-сноповяза». Особенно не хотелось ему оскандалиться перед бригадой Аблая, и он зорко, с тревогой присматривался к тому, что делается по ту сторону полосы. А там, — «поскидав просторные рубахи, казахи, сверкая бронзовым загаром темных от природы тел, работали до того споро и быстро, точно были заняты на редкость веселой и азартной игрой. «А здоровы, черт бы их взял, на побежку. Здоровы! Молоды!» — с завистью подумал Луня. И мысль о том, что там работа идет сейчас куда проворнее и лучше, что молодежь может оказаться к концу упряжки победительницей в этом трудовом соревновании, — эта мысль привела Луню в смущение. И, как бы заранее оправдывая неминуемое свое поражение, Луня мысленно рассуждал: «Ну, что же, наше дело немолодое — за машинами на рысях гоняться. Зато снопы у нас не сравнишь с казахскими — любо поглядеть, богатыри богатырями!» Однако на секунду подумав об этом оправдании, Луня тотчас же забыл о нем, ощутив новый прилив неслыханного трудового азарта».
Но и в бригаде Аблая сначала не все шло гладко: то и дело рвались вязки. Сам Аблай не успевал вязать снопы, начал отставать от своих ребят и готов был от стыда провалиться сквозь землю. Но ребята выручили своего бригадира, помогли ему завязать несколько снопов, и он стал работать увереннее.
Пристально следили бригады за ходом работы друг у друга. Вместе с желанием быть впереди в каждой из них рождалось и крепло намерение помочь отстающим товарищам, придти к ним на выручку. И ринулись было ребята из аблаевской бригады к старикам на помощь, но, оглядевшись, увидели, что здесь им делать нечего, — все снопы связаны. «Первый страдный день на уборке колхозного поля был закопчен. К полевому стану тянулись с убранной полосы лобогрейки, а за ними плелись усталые, молчаливые, но счастливые люди».
В чем же счастье этих людей? Да в том, что, став на путь коллективного труда, бывшие единоличники пошли наперекор всему прошлому, своей старой привычке отвечать в труде только за самого себя. Перейти е работы только на себя на работу для всех — это нелегкий процесс: он связан с коренной ломкой психологии, потому что требует от каждого члена коллектива не только больше организованности и дисциплины в общем труде, но и большого напряжения и щедрого проявления всех своих творческих и духовных сил. И недаром И. Шухов отмечает, что в трудные моменты соревнования между бригадами Луня и Аблай боялись уронить не только свое личное достоинство, но больше всего честь и достоинство своих бригад, честь и достоинство коллективного труда. Писатель подчеркивает, что это был доселе «неслыханный трудовой азарт», и он, этот трудовой азарт, и стал тем источником счастья, к которому с такой жадностью приникли и старики хлеборобы Луня, бобыль Климушка, неутомимая Кланька — и молодые парни-казахи — Аблай и Ералла. В коллективном труде, в соревновании они впервые в жизни почувствовали красоту, испытали чистое, светлое душевное удовлетворение.
Коллективный труд, товарищество и дружба способствуют и процессу изживания собственнических пережитков, особенно сильных у крестьян-середняков на первых порах их пребывания в колхозе. Этот процесс также сопряжен с большой душевной борьбой. Едва ли можно ошибиться в утверждении, что страницы романа «Ненависть», где говорится о тревогах и колебаниях Мирона Викулыча и Прони Скорикова, принадлежат к числу лучших страниц в произведениях советской литературы, посвященных раскрытию противоречий в душе крестьянина-труженика.
Мирон Викулыч, которого народ уважал за золотые руки, за мастерство в крестьянском деле, одним из первых очутился в самом центре водоворота событий на хуторе. «Но, подхваченный слету стремительным и бурным его потоком, он не утратил природной душевной силы и стойкости, не растерялся, не пал духом, а, повинуясь властному зову собственного чутья, тотчас же стал прибиваться к берегу, на котором стоял уже Роман Каргополов в окружении невеликой, но дружной и верной артели. Однако, прибившись к берегу, Мирон не обрел того душевного спокойствия, какое обычно овладевало им на миру, в кругу занятых общим делом людей. И на это были причины, хотя Мирон Викулыч далеко не сразу разгадал и осмыслил их».
Записавшись в колхоз, Мирон Викулыч отвел на колхозную конюшню двух своих меринов, отвез на хозяйственный двор артели новенький плуг и борону. Казалось, что он легко и просто расставался с собственным добром, нажитым за долгие годы каторжного труда в единоличном хозяйстве, но все же что-то тревожило и томило его. Две души боролись в Мироне Викулыче. Душа труженика указала ему верную дорогу в колхоз, а другая — душа собственника — не давала покоя, и «глухая тоска по собственному добру… вот что томило его по ночам, вот что наполняло беспокойством и скорбью его сердце». Душевные колебания усиливало еще и то, что вступил Мирон Викулыч в колхоз, не посоветовавшись с Арсентьевной — со своей женой, верной подругой и помощницей во всех многотрудных крестьянских делах. Его все больше и больше мучила горькая дума: разве жена меньше трудилась на своем веку, разве не гнула она вместе с ним в три погибели спину? Чувствует Мирон Викулыч, что глубоко обидел своим самовольным поступком подругу жизни и, преодолев всякого рода опасения, решает поговорить с ней, покаяться, и в то же время убедить старуху, что он поступил правильно, записавшись в артель.
Однако убеждать Арсентьевну не пришлось. Она спокойно и рассудительно говорит: «— Таиться не стану. В душе я сразу была с тобой в артельных делах согласная и, благословясь, проводила с конями тогда тебя со двора. И не за меринов, не за плуг, не за бричку была я на тебя в кровной обиде, Мирон, хотя и мне нелегко было расставаться с таким имуществом. Нет, бог с ним, с добром… Живы будем — наживем, может статься, артельным трудом не это. Видно будет… А смертельно обидел ты меня тем, что пошел на такое дело, не спросясь моего совету. Выходит, ты — в артель, а я — в сторону? Нет, извиняй, отец. Худо ли, бедно ли, а век прожили вместе. Давай уж вместе и коротать его в новой жизни. Я на отшибе жить не хочу».