Впереди матери стояли на коленях в шеренгу пятеро ее сыновей — один другого меньше. А поодаль от ребятишек — старшая дочь Ульяны Катюша, хрупкая, похожая на подростка девушка с большими серыми глазами.
Правофланговым в строе кичигинских ребятишек был восьмилетний Тарас, веснушчатый мальчик со светлыми, как обработанный лен, волосами, с такими же, как у старшей сестры, большими серыми и изумленно смотревшими на мир глазами, с тяжелой пустой сумой из холста на боку, с помятой жестяной в ржавчине кружкой на ременном пояске. Это был один из тех подростков, которые бродили в ту пору по станицам и хуторам в поисках подаяния и кормились не только сами, но припасали про черный день лишний черствый кусок для своих младших сестер и братьев.
Тарас, подражая матери, старался держать себя во время молебствия, столь же строго и чинно. Усердно крестясь, он еще усерднее и поспешнее отвешивал земные поклоны. Но выходило все это у него как-то беспечно, легко, почти весело. И было похоже, что мальчик не молился, а лишь забавлялся новой, увлекшей его игрой. Однако, жарко крестясь и кланяясь, Тарас ни о чем не просил бога, не твердил на этот раз никаких молитв, которых знал он не мало, а только поглядывал временами на попа Аркадия, бойко размахивавшего кадилом, да на высокую, полную, красивую женщину, стоявшую поодаль от Елизара Дыбина, впереди толпы, перед шатром походной церкви.
Эта высокая, дородная женщина была вдовой бывшего земского врача Аристарха Кармацкого. Обзаведясь лет двадцать тому назад небольшим собственным имением, купленным у разорившегося отставного полковника, Аристарх Кармацкий, поселившись в своей усадьбе, расположенной верстах в десяти от хутора Белоградовского, занялся медицинской практикой. Целыми днями разъезжал он в дорогом-фаэтоне, запряженном парой гнедых полукровок, по хуторам и аулам, пользуя больных лекарствами из походной аптечки, а главное — скупая у кочевников за фальшивую монету кожу, конский волос и шерсть. За активное участие в организации контрреволюционного заговора в Пресноредутском мужском монастыре Аристарх Кармацкий был расстрелян станичным ревкомом в тысяча девятьсот двадцать первом году. Вдова бывшего земского доктора — монархиста и фальшивомонетчика — Лариса Аркадьевна Кармацкая так и осталась в скромном, уединенном имении, продолжая, как и ее муж, заниматься врачебной практикой, хотя и не имела никакого медицинского образования. Обладая не только приметной, бросавшейся в глаза красотой, но и обаянием, Лариса Аркадьевна при ее бесспорном уме и чисто женской хитрости пользовалась большой популярностью далеко за пределами района как полуврач-полузнахарка и в любом трудном для нее положении всегда умело находила должную защиту и покровительство влиятельных, людей. Так было и в первые годы революции, так было и теперь — в канун тридцатых годов, когда не легко уже стало Кармацкой сохранять относительно независимое положение, оставаясь полновластной хозяйкой небольшой усадьбы, затерянной в глухих казахстанских степях.
Лариса Аркадьевна умела ладить не только с деревенскими мужиками и бабами, но и с районным начальством. Превратив свой дом в некое подобие благотворительной полубольницы, полуамбулатории, она принимала, у себя хворых крестьян и крестьянок, охотно наделяла их то порошками, то травами, а то и просто водичкой, сдобренной скипидаром или анисовыми каплями. А благодарные мужики и бабы снабжали свою добродетельницу кто чем мог. Одни — крынкой топленого молока, другие — колобком сливочного масла, третьи — десятком яичек, четвертые — пудовкой муки.
Когда в районе стали поговаривать о конфискации дома Кармацкой, изворотливая хозяйка, без особого труда добившись от хуторских и отрубных обществ одобри тельных приговоров, отвела от себя эту беду.
…Вместе с людьми томился на солнцепеке весь домашний скот, согнанный для водосвятия на увал с двух соседних хуторов — Белоградовского и Арлагуля. Гурты скота толпились чуть поодаль от толпы молящихся хуторян. Коровы по одну сторону, лошади — по другую. Несмотря на немилосердный зной, на тучи гнуса, скот в начале молебствия вел себя довольно терпеливо и смирно. но во время чтения акафиста случилось неладное. Тут, как на беду, дернуло кого-то из хуторян выпустить из двора на волю, совсем не ко времени, двух верблюдов, задержанных накануне у казахов соседнего аула за потраву общественного травостоя. Величественные и медлительные, невозмутимо шли они зыбкой походкой от хутора прямо к молебствию. Привиде двугорбых степных старожилов полудикие, почти не знавшие узды лошади забесновались в косяке, и через минуту паническим смятением был охвачен уже весь табун.
Завидев невесть откуда взявшуюся собаку, — это была рыжая сука попа Аркадия, — тяжело заворочал кровавым зрачком, пустил слюну и волчком завертелся на месте, роя землю ногами, пепельный с белым нагрудником бык Бисмарк. Навстречу Бисмарку ринулся с опущенными долу рогами грозный его соперник и вечный непримиримый враг — другой бык, по прозвищу Силыч. И через минуту быки, напружинив чудовищно толстые шеи, сцепились рогами в смертельной схватке.
А между тем насмерть перепуганную, суку попа Аркадия окружили коровы, и, как всегда в таких случаях, мгновенно осатанев при виде собаки, они с глухим ревом бросились на нее.
Через минуту степь ходуном заходила под ударами коровьих и конских копыт, и весь табун был охвачен слепой яростью битвы. От пыли, поднявшейся над взбесновавшимся стадом коров, над степью повисла траурно-черная туча.
Люди с детьми и иконами на руках бросились врассыпную. Запутавшись в пышном праздничном облачении, упал перед полевым брезентовым аналоем поп Аркадий, и пылающие угли из его кадила рассыпались по траве. Толпа молящихся в панике бросилась на хутор. Впереди всех, развив небывалую прыть, летела похожая на черную птицу монахиня. За ней с погасшим свечным огарком в руках сыпал иноходью, распустив косые полы старомодного бешмета, церковный староста Антип Карманов.
Елизар Дыбин, стоявший с новоявленной иконой в руках вблизи походного алтаря, долго любовался боем быков. Глухо рычаги храпя, быки с каждой минутой зверели все больше и больше. Оглашая степь чудовищным ревом, они отпрянув друг от друга, останавливались как вкопанные, а затем снова бросались друг на друга, сшибаясь лбами. Огненно-рыжий Силыч, туго упираясь ногами в землю, долго сдерживал напор Бисмарка. Но потом, отпрянув назад, Силыч слегка присел на задние ноги, выпрямился, злобно хлестнул себя по спине упругим хвостом и, глухо взревев, бросился на Бисмарка, смяв под себя его гигантскую пепельно-серую тушу.
Пропоров Бисмарку бок, Силыч на секунду замер на месте, словно недоумевая, что случилось с его залитым кровью противником, а затем бросился с тем же угрожающе-глухим ревом куда-то в сторону. Елизар Дыбин, похолодев, увидел, что бык мчался на растерянно озиравшегося по сторонам, одиноко стоявшего невдалеке от церковного шатра пятилетнего ребенка.
Скуластое, бронзовое от загара лицо Елизара Дыбина окаменело. Над стыком дремучих бровей выступили крупные капли пота. И он, в смятении оглядевшись по сторонам, с размаху наотмашь бросил новоявленную икону в жухлую, сожженную суховеем траву, густо покрытую пылью. Потом по-звериному гибким, хищным прыжком опередил быка, на лету сгреб в охапку обезумевшего от страха ребенка и бросился с ним наутек к хутору.
Обескураженный промахом бык, роняя с губ густую и мутную, как клей слюну, бороздя землю, рогами, ринулся вслед за Елизаром Дыбиным. Но Елизар, настигнутый быком, метнувшись в сторону, ловко увернулся от его сокрушительного лобового удара. Сделав еще несколько крутых, спиральных кругов вокруг изворотливого Елизара Дыбина, бык, ослепнув от ярости, бросился в степь, видимо заметив там нечто такое, что его еще больше взбесило.
Елизар Дыбин, добежав с ребенком на руках до хутора, где уже толпился у церкви народ, и сдав мальчишку на руки Ульяне Кичигиной, предстал перед стоявшим на паперти попом Аркадием. От пережитого волнения, от бега в глазах Елизара Дыбина искрились лиловые круги, а сердце выбивало барабанную дробь. Вытянув руки по швам, он стоял перед папертью неподвижно, как в строю. Рядом с попом Аркадием стояла на паперти высокая монахиня с восковым иконописным лицом, и Елизар Дыбин, глянув на это лицо, только сейчас вспомнил про новоявленную икону, брошенную им в степи, и понял — дело для него может обернуться худо. Однако мысль о спасенном ребенке наполнила его тем жгучим волнением, от которого сухо было во рту и в голове стоял шум, похожий на легкое опьянение.